Башни из камня

Полное затемнение Ислам ввел уже на границах города. Ислам, длинноволосый, невысокий бородач с интеллигентным лицом математика, был командиром Мансура, Омара и Мусы. По крайней мере, до тех пор, пока их бывший командир Алман не вернется из Парижа, куда он выехал залечивать старые раны.

Водитель выключил фары, бойцы затоптали окурки, попрятали фонарики подальше от соблазна. Запыленные, молчаливые, щелкали на ходу семечки подсолнечника. Машина съехала с асфальта на подтопленный луг. Мы были у реки. С левой стороны ярко-красным пламенем полыхали резервуары с нефтью. Мы остановились за бараком, совсем близко от огня. В теплом отблеске стреляющих языков пламени силуэты бойцов мелькали как фигурки в театре теней. Вдали серебристо, холодно поблескивала река.

Ислам повел группу вперед. Мы остановились у сколоченного из досок и листов жести сарайчика. Ислам исчез и тут же вернулся в обществе другого командира и его солдат, выныривающих откуда-то из-под земли как призраки. Сразу же за дверью сарайчика начинались ступеньки, ведущие на несколько десятков метров вниз, в бетонный бункер, где мы должны были провести ночь. Все, за исключением трех бойцов, назначенных Исламом в первый караул у реки.

Было уже далеко за полночь, но в бункере никто не ложился спать. Мы ждали рассвета.

Муса долго вглядывался через бинокль в заросший орешником берег на той стороне реки. Молча дал знак рукой Мансуру, тот пополз на край окопа с минометом в руках. Муса пальцем указал цель. Среди деревьев поблескивала болотно-зеленая броня танков или бронемашин. Мансур выстрелил, и ракета, отбрасывая назад огненный хвост, полетела над рекой. Он не успел зарядить второй снаряд. Не успел даже проверить, попал ли в цель первый.

На нашу позицию обрушился шквал минометного огня. Мины взрывались на прибрежном лугу, швыряя в нас железные осколки, камни и землю.

Три залпа, перерыв, еще три и снова короткая пауза. Слишком короткая, чтобы выскочить из окопа и пробежать эти несколько сот метров плоской, как стол лужайки, которая отделяла нас от зарослей у дороги. Там мы на рассвете спрятали наш джип. Тогда, на рассвете, когда мы подбирались к реке, тропинка через луг казалась нам безопасной.

И новый залп. Снаряды взрывались все ближе и ближе. Российские канониры явно пристреливались к цели. Три, пауза, три, пауза. Оставалось только считать и надеяться, что ни одна из гранат не попадет прямо в окоп, яму, выкопанную в речном песчанике. Метр на полтора, глубиной не больше метра. Здесь на высоком берегу Терека таких было несколько штук. В каждой по три, четыре партизана с автоматами.

И снова гранаты. Три, пауза, три, пауза. На счет три можно было немного распрямиться в окопе. Новый залп из-за реки, и нарастающий свист вжимал нас в мокрый песок, мы прятались за чужие спины и плечи, только бы подальше от осколков.

Я не знал, что происходит с Мусой и Мансуром в соседнем окопе, всего в нескольких метрах от меня. Мы кричали друг другу, но не слышали даже собственного голоса.

Солнце стояло уже высоко, близился полдень.

Я вдруг услышал над собой рокот самолета. Это был небольшой самолетик-разведчик. Он пролетал над окопами, нахально заглядывая внутрь и издеваясь над чеченскими автоматами. Окопы молчали. Каждый выстрел вызвал бы прицельный минометный огонь.

Посты на Тереке могли только пассивно пережидать артиллерийский обстрел, каждый из которых мог оказаться для защитников последним. Если бы россияне пытались переправиться через реку, Мансур с товарищами могли бы просто вступить в бой. А так, только гнулись в окопах перед невидимым врагом.

Неожиданно минометная канонада смолкла. Может, самолетик успокоил российских артиллеристов за рекой, решивших, что не стоит тратить снаряды на горстку партизан.

Муса с автоматом в руках выполз на край окопа и направил ствол на заросли за рекой. Потом повернулся и махнул рукой.

Сейчас!

По двое, с перерывом в несколько секунд, мы выскакивали из окопа, и пригибаясь, спотыкаясь о камни, путаясь в высокой траве, что было сил, мчались через луг к спасительным деревьям.

— Вот так с нами воюют, теперь ты сам видел, — просипел Муса, отплевывая пыль и поглядывая сквозь орешник на линию окопов. — А мне сейчас прикажут туда вернуться.

В отдалении горел нефтяной резервуар, российские самолеты бомбили предгорья над Тереком в районе Долинского, а пастухи в Толстой-Юрте выгоняли на пастбища свои стада.

Омар спросил меня, был ли я в Париже.

— Какой он, Париж? Как там?

Лысеющий, тихий, немного несмелый, он обожал книги. До войны преподавал русский язык и литературу в школе в Грозном, а после уроков подрабатывал в начальной школе в родной деревне.

Рассказывал о той жизни стесняясь, как будто не веря самому себе. Не веря, потому что это время казалось ему таким далеким, почти выдуманным. Стесняясь, потому что любовь к поэзии, к тому же русской, выглядела теперь чем-то неуместным.

Его товарищи прекрасно знали, кем он был, но мне о своем прошлом воплощении он рассказал только тогда, когда Мансур и Муса пошли молиться в мечеть. Даже почувствовав себя уверенней, когда мы уже ездили вчетвером в одной машине, а не тремя, нагруженными людьми и оружием, Мансур, Муса и Омар ни на минуту не оставляли меня одного. Во время молитвы двое шли в мечеть, а третий ждал их возвращения в машине. Этот принцип соблюдался даже на квартирах, где мы останавливались. Они только часто спорили, пытаясь определить стороны света, чтобы не совершить богохульства, не повернуться случайно задом к Всемогущему во время молитвы. Мусса клялся, что при первой же возможности достанет компас.

Я был первым, известным Омару человеком, который видел Париж. Он расспрашивал об улицах, площадях, ресторанах, метро. Ловил каждое слово, как будто боялся что-то упустить. Как будто простился уже с мечтой о Париже и довольствовался рассказом о городе своих снов. И в то же время у меня создалось впечатление, что впервые за долгие годы Омар с удовольствием произносит вслух чужие, экзотические для его уха названия. Елисейские Поля, Бульвар Сен-Жермен, Монпарнасс, Площадь Республики. С кавказским акцентом.

Канонада была слышна даже в центре Грозного. Уже несколько дней из города было видно, как серебристые самолетики, пользуясь солнечной, безоблачной погодой, кружат над облысевшими холмами над Тереком. Издалека это выглядело совсем не страшно, а небольшие машины, снующие в воздухе как пчелы, казались даже симпатичными. Поднимались над вершинами гор, потом, резко пикируя, выплевывали черные рои ракет над холмами.

Холмы были для чеченцев последней линией обороны Грозного. С их вершин они могли держать под контролем с одной стороны широкие равнины на берегах Терека, а с другой — асфальтированную дорогу в столицу. Захватив предгорье, россияне не только видели бы как на ладони весь Грозный, но и накрыли бы перекрестным огнем чеченское ополчение, стоявшее на страже берегов Терека.

Чеченцы были убеждены, что в открытом бою, они не только могли бы оказать сопротивление россиянам, но и разбили бы их, выдавили с северного берега Терека. Однако российские войска, в отличие от предыдущей войны, не штурмовали теперь городов, не вступали в бой с чеченскими партизанами. С рассвета до заката и даже ночью, бомбили они чеченские окопы с самолетов, вертолетов, танков, пушек, минометов. Чеченцы отстреливались редко, чтобы не обнаружить своих позиций. Только под покровом ночи они устраивали засады на российские танковые колонны и обозы. А днем прятались от лавины российского огня.

А россияне продвигались неторопливо, выступали только после того, как их самолеты и артиллерия устранили на пути все препятствия. Максимально широкой дугой обходили станицы и городки, довольствуясь захватом важнейших улиц, перекрестков и возвышающихся над населенным пунктом холмов. Входили в деревни только тогда, когда жители уже разбегались, бросив свои дома и поля.

Таким образом, практически без борьбы, они заняли малонаселенные степи на Тереке, и вышли на подступы к чеченской столице. Чеченцы терпели поражение. И хоть сами себе не признавались в этом, но они были беспомощны против самолетов, танков и пушек, с безопасного расстояния наносивших им смертельные удары.