Страница 14 из 21
Но как только я вышел на сцену и ты меня увидела…
— Об этом-то я и говорю. Я боялась сбиться и рассердить тебя…
— Ну и рассердила дальше некуда. Когда ты воскликнула: «Гарсиа, мой супруг!» — мне захотелось дать тебе подзатыльник тут же на сцене, перед всей публикой. Бестолковая! Ведь я тысячу раз тебе объяснял, как надобно произносить эти слова. Неужели ты до сих пор не поняла, в чем суть этой сцены? Бланка боится, как бы муж не заподозрил ее в неверности. И в этой фразе к радости, которую она испытывает при виде его, должен примешиваться страх. Ты же вместо того, чтобы выразить эти чувства, кинулась ко мне, как влюбленная модистка, которая вдруг очутилась наедине со своим другом-приказчиком. И потом, когда ты умоляла убить тебя, в твоей игре не было и намека на то, что мы называем трагическим величием. Казалось, ты на самом деле хочешь, чтобы я тебя прикончил, даже стала предо мной на колени, а ведь я решительно запретил это делать — разумеется, кроме тех мест, которые я сам отметил. В десимах
ты без конца сбивалась, а когда я сказал:
ты сразу бросилась в мои объятия. Надо было немного выждать, не мог же я, терзаемый мыслью об оскорбленной чести, предаваться любовным ласкам! Ты провалила финал, Пепилья, испортила комедию и опозорила меня.
— Разве я могу тебя опозорить!
— Еще как! Сама видела, нынче вечером мне аплодировали куда меньше, чем обычно, и в этом виновата ты, только ты. Тупа, упряма, не слушаешь, что я тебе говорю, не стараешься мне угодить. В конце концов, мне придется лишить тебя первых ролей, перевести на вторые или даже в статистки, а если ты и дальше будешь небрежна я, ей-ей, буду вынужден удалить тебя из труппы.
— Ах, Исидоро! — сказала моя хозяйка. — Я всегда стараюсь играть как можно лучше, чтобы ты не сердился и не бранил меня. Но я безумно боюсь твоих упреков; стоит тебе появиться на сцене, как меня кидает в дрожь. Поверишь ли, когда мы играем вместе, я даже опасаюсь играть слишком хорошо: если публика награждает меня аплодисментами, мне кажется, что я присваиваю часть успеха, принадлежащего только тебе, и я боюсь, как бы ты не рассердился, что хлопают не тебе одному. А еще когда ты взглянешь грозно или с досадой поправишь меня, тут я совсем теряюсь, начинаю заикаться и лепетать, порой сама не понимаю, что говорю. Но ты не беспокойся, я исправлюсь, тебе не придется выгонять меня из труппы.
Что последовало за этими словами, я не слыхал: мне надо было унести из гостиной лампу, которая начала чадить. Когда я вернулся, этот разговор был уже закончен. Исидоро все так же сидел, развалясь в кресле, всем своим видом выражая величайшую скуку.
— Что ж не идут твои гости? — спросил он.
— Еще рано. Я вижу, тебе скучно в моем обществе, — вздохнула моя хозяйка.
— Да нет! Но согласись, у нас тут пока не слишком весело.
Исидоро достал сигару и закурил. Должен отметить, что знаменитый актер не употреблял нюхательного табака, в отличие от большинства великих людей своего времени — Талейрана, Меттерниха, Россини, Моратина и самого Наполеона, который, — если не лжет история, — чтобы не трудиться вытаскивать и открывать табакерку, носил ароматический порошок прямо в кармашке сюртука, подбитом клеенкой. Под Иеной, командуя передвижением своих эскадронов, или при переговорах в Тильзите он, говорят, ежеминутно засовывал в означенный кармашек большой и указательный пальцы и подносил щепотку к ноздрям. Из-за этой странной привычки его желтый сюртук и лацканы, прикрывавшие отважное сердце героя своего века, были-де так перепачканы, что среди всей нечисти, заполонившей Европу, вряд ли нашлось бы что-нибудь грязней.
Фаринелли тоже набивал себе ноздри в паузах между арией и речитативом, и, как явствует из некоторых старинных документов, лучшим подарком, какой могли преподнести итальянскому музыканту, живописцу — словом, любому виртуозу восторженная дама или поклонник, был ящик табаку.
Аббат Пико де ла Мирандола, Рафаэль Менгс, тенор Монтаньяна, певица Париджи, скрипач Алаи и другие знаменитости театра «Буэн-Ретиро» нюхали первосортный табак, прибывавший из Америки на королевских галеонах.
Прошу простить за это отступление. Итак, теперь вам ясно, что Исидоро нюхательного табака не употреблял.
V
Часов около десяти в гостиную торжественно вошли две дамы, о которых я упоминал выше. Лесбия! Амаранта! Возможно ли забыть вас тому, кто хоть раз вами любовался? Само собой, обе явились инкогнито, в карете, а не в портшезе, чтобы их не узнала любопытная чернь. Бедняжкам очень нравились такие вечеринки в интимной компании, где они отдыхали душой от сурового этикета.
В те годы на традиционных званых вечерах в знатных семействах или при дворе деспотически царила истинно испанская церемонность, не допускалось ничего такого, что могло бы вывести гостей из состояния чинной скуки. Ни шумных разговоров, ни — упаси бог! — шуток или смеха. Дамы располагались на эстрадо, мужчины в остальной части гостиной, беседы были так же пресны, как напитки. Вот кто-нибудь заиграет на клавикордах или на гитаре, общество слегка оживляется, но ненадолго — вскоре музыка умолкает, и вновь вступает в свои права нагоняющая сон благопристойность. Порой танцуют менуэт — тогда влюбленные могут вкушать возвышенное платоническое наслаждение, касаясь друг друга кончиками пальцев, и после бесконечных реверансов под музыку в гостиной опять воцаряется благопристойность, богиня, которой милей всего молчание.
Так можно ли удивляться, что иные дамы, наделенные пылким воображением, искали среди людей с менее строгими правами развлечений, соответствующих своей натуре. Тут мне приходит на память «Когда девицы говорят «да», комедия, где осуждается лицемерие не только в воспитании, но лицемерие как таковое, свойственное во все эпохи нашим национальным традициям. В то время повсюду замечалось стремление к чуть более свободным правилам, к более непосредственному, в границах приличий, общению между обоими полами — словом, к такому образу жизни, при котором меньше бы опасались зла и больше доверяли добру, не считая, что основами общества должны быть подозрительность и боязнь греха. А лицемерия было и тогда предостаточно; что не полагалось делать открыто, свершалось тайно, — строгостей было больше, чем теперь, но нравы от этого не становились лучше.
Лесбия и Амаранта вошли с реверансами, изъявляя обворожительными улыбками самую сердечную радость. Их сопровождал дядюшка Амаранты, старый маркиз, дипломат. Но прежде чем говорить о нем, несколько слов о дамах.
В красоте герцогини де X. (Лесбии) было что-то хрупкое, почти детское — нежный цветок, с которым поэты обычно сравнивают красавиц! Кажется, что от малейшего дуновения ветерка или от знойных лучей солнца он вмиг увянет, а при первом порыве бури поникнет, сломленный навеки. Однако бури, волновавшие сердце Лесбии, ничуть не вредили ее чарам, по крайней мере, в то время.
Взглянув на нее, вы бы сказали, что она вчера только вышла из под опеки почтенных сестер монастыря в Чамартин де-ла Роса и способна болтать лишь о монастырских пышках, о букашках в саду, об уставе святого Бенедикта да о доброте матушки Сиркунсьон. Но ах! Стоило плутовке открыть уста, и это обманчивое впечатление вмиг рассеивалось. Она много смеялась, причем так искренне и заразительно, что в ее присутствии всем становилось весело. Белокурая, невысокого роста, она была стройна и резва, как пташка. Все в ней дышало радостью, довольством, однако природное веселье сочеталось со своенравием — подчинить ее своей воле не удавалось никому. Любая попытка такого рода прежде всего рассердила бы Лесбию, а когда она сердилась, половина ее очаровании пропадала.
Среди многих привлекательных черт особенно украшали Лесбию незаурядные способности к декламации. Она была прирожденной актрисой, и, как я узнал позже, ее талант, принесший бы ей славу на сцене, блистал не только в домашних театрах на фоне размалеванных полотен, но и на более обширном поприще. Если у кого-нибудь из высшей столичной знати давали помпезный домашний спектакль, лучшая роль предоставлялась Лесбии. В те дни Майкес готовил с ней роль Эдельмиры в трагедии «Отелло», которую собирались поставить на домашнем театре у одной маркизы. Сам Исидоро и моя хозяйка также должны были принять участие в этом спектакле, судя по приготовлениям, весьма пышном.