Страница 19 из 82
И снова та же строка: «Для сердца прошедшее вечно».
И снова излюбленный образ Жуковского — фонари, яркие моменты жизни…
На день ангела Жуковский подарил юной графине стихи, предсказывающие, что сердце ее встретит еще
Подарив юной графине Библию и засыпав ее наставлениями и советами, Жуковский, по его признанию, «посмотрел на себя глазами света и показался смешным самому себе». Можно поверить, что страх этот — показаться смешным при дворе — был вполне реальным. Дальше — строки о предчувствии того, какой она станет, созрев (и снова на память приходят его былые записи о Маше):
«Если еще не имею права сказать: я знаю вас, то могу сказать: я вас предчувствую! То есть я вижу вас такою, какою вы быть можете, в уверении, что мое предчувствие сбудется…»
В общем, он объяснился с графиней, предложил ей дружбу, говорят, слезы были у нее на глазах. Об этом писал князь Ю. Нелединский-Мелецкий (первый чичероне Жуковского в дворцовых коридорах) своей дочери, рассказывая, что у Жуковского было какое-то объяснение с графиней Самойловой и он выразил будто бы сомнение, не приписала ли она его дружбу и ухаживание другому чувству, которое, впрочем, внушить она всех более может. Она молчала, и у нее показались слезы. Может, она плакала с досады? — задается вопросом князь и восклицает:
«И подлинно: как? Человек приходит к женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!»
Князь приходит к мысли, что Жуковский и правда боялся прослыть при дворе влюбленным…
«Увы! он влюблен, но не жених! — пишет о Жуковском Карамзин в письме Дмитриеву. — Ему хотелось бы жениться, но при дворе не так легко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого».
По разбросанным там и сям намекам и четверостишиям Жуковского можно заключить, что ему и правда хотелось бы найти «счастье семейственное». Можно предположить, что виной его неудачи были не только аристократические амбиции фрейлин, но и его собственные страхи. Все его «амитье амурёз» кончались предложением платонической любви, вечной дружбы, самопожертвованием… Одну из этих историй донесли до нас записки знаменитой придворной красавицы Александры Смирновой-Россет.
«Правда ли, что Жуковский делал вам предложение и вы ему отказали?» — спрашивал у А. Смирновой Пушкин. «Что ж, это совершенная правда, у меня была такая сильная, братская дружба к Жуковскому, что мне было бы невозможно выйти за него замуж». — «Причина отличная и крайне важная, — ответил Пушкин. — Вы знаете, что дружбу зовут: любовь без крыльев. Не следует из этого выводить, что всякая любовь должна улететь, но она реет над землей! Любовь еще может превратиться в дружбу, но дружба не превращается в любовь, по крайней мере таково мое мнение. Любовь — симпатия особого вида и часто без видимой причины. Дружба вызвана причиной, которую можно анализировать. Жуковский говорил мне, что со времени вашего отказа вы стали еще большими друзьями; это делает честь вам обоим».
Пушкинское «можно анализировать» не шло у меня из головы, и во время очередной поездки из деревни в город с моим другом-психоаналитиком я спросил, не кажется ли ему, что у моего друга-поэта, того самого, о котором мы столько раз уже говорили («Да, да, Зюкоски…»), — что у него какой-то неодолимый страх перед осуществлением любви, перед ее реализацией, ее завершением. Он всегда готов в последний момент отступиться, даже как будто рад пойти на очередное самопожертвование…
— У большинства моих пациентов то же… — сказал мой друг.
— Ты хочешь сказать, что моему герою был необходим психоанализ, — сказал я насмешливо, ибо именно к такому выводу приходят психоаналитики (как занятые сверх головы, так и недогруженные) при всяком новом «случае» (а каждый из нас с вами для них лишь новый «случай»).
— Нисколько, — сказал мой друг. — У него было его творчество. Он спасался творчеством.
— Ты хочешь сказать, что отсюда и творчество? — спросил я.
— Я не сказал этого. Но возможно, это так.
Я знал, что категорического суждения я от него никогда не услышу. Но может, в этой сфере и не бывает точных ответов. Можно пробовать, искать, может, что-то получится…
Но ведь и у нас то же: зачастую и по написании автором первой главы романа не только завершение его еще далеко не гарантировано, но даже и дальнейшее поведение героя трудно предугадать…
Всего год спустя после описанных нами событий графиня Самойлова стала невестой графа Бобринского. С Жуковским они остались друзьями, и позднее, описывая эту прекрасную женщину, князь Вяземский упоминал об этой ее дружбе с Жуковским:
«Она была женщина… спокойной, но неотразимой очаровательности. Ей равно покорялись мужчины и женщины. Она была кроткой, миловидной, пленительной наружности. В глазах и улыбке ее были чувство, мысль и доброжелательная приветливость. Ясный, свежий, совершенно женский ум ее был развит и освещен необыкновенною образованностью. Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и русской. Жуковский, встретивший ее еще у двора императрицы Марии Федоровны, при которой она была фрейлиной, узнал ее, оценил, воспевал и остался с нею навсегда в самых дружеских сношениях».
Не надо думать, что всякому дается такой счастливый переход от незавершенной или несчастливой влюбленности к дружбе. Не преуспев в своем ухаживании за Самойловой, Перовский писал Жуковскому с горечью, отсылая ему какие-то платки, перчатки и другие залоги симпатии, оставшиеся у него самого от флирта с графиней Самойловой:
«При сем посылаю вам перчатку и уголок платка знакомой вам девы. Душевно желаю, Василий Андреевич, чтобы вы смотрели на сии принадлежности, как и я на них смотрел, как на простую тряпку и на простую лайку, и чтобы весна, а особенно горячее лето нашли бы вас совершенно прохлажденным. Горе вам, Василий Андреевич, если будет тому противное. В случае (чего, однако же, еще не предвижу), когда почувствуете себя довольно образумившимся, чтобы решительно открыть глаза и уши и очистить голову и сердце, прошу вас убедительнейше, Василий Андреевич, дайте мне знать через кого-нибудь о сей счастливой перемене, дабы мы вместе и торжественно предали бы земле, воде или огню все эти перчатки, платки, ленточки и фруктовые косточки… Ах, царь небесный! что это за праздник будет!.. Поверьте, что минута, в которую я уверюсь, что вы сделались порядочным человеком, будет приятнейшей в моей жизни! Но “не мне управлять песнопевца душой”» (из «Графа Габсбургского»).
По этому письму судя, Перовский не станет впредь дружить с графиней Софи Бобринской, давать ей новые жизненные наставления, писать стихи ей в альбом, да и платонической дружбе Жуковского с женщинами он, похоже, не слишком доверяет. Жуковскому, кажется, не удалось убедить приятеля, что воспоминания о прошлом важнее преходящей минуты…
Глава 9
Хромой Вулкан и его жертвы
17 апреля 1818 года ученица Жуковского подарила мужу первенца-сына, великого князя Александра Николаевича. Ту зиму окружение великого князя («малый двор») проводило в Москве. Жуковский находился в этом «окружении». Это он объявил с кремлевского крыльца о рождении наследника: может, уже с той торжественной минуты чувствовал себя привязанным к его судьбе. Жуковский посвящает Великой Княгине послание на рождение сына, и в нем уже есть про все, что он хотел видеть в будущем императоре (вряд ли он подозревает, что именно ему придется когда-нибудь внушать все это юному Наследнику). В послании сказано и про «святейшее из званий», которого может достичь самодержец на своей стезе (не больше не меньше как звание человека!), про то, как жить царю («для блага всех»); есть там уже и про «свободный голос» отечества — чего ж больше? Вот они, эти пожелания будущему царю: