Романовы

Он на редкость удачно вписался в существовавший в народном сознании идеальный образ праведного и благочестивого «великого государя царя» — кроткого, благообразного, милосердного, богобоязненного. Такой государь должен был вести себя «благолепно» на людях и во дворце, искренне заботиться о подвластных ему — не только по долгу службы, а подобно доброму, но строгому отцу, полновластному хозяину в своём доме.

Алексей Михайлович умел держать себя величественно — в соответствии с московским придворным обычаем. В январе 1665 года он предстал перед послами нидерландских Генеральных штатов:

«Царь сидел почти в углу зала на небольшом троне, к которому ведут три посеребрённые четырёхугольные ступеньки. Прежде ступеньки были большие и круглые, на них становились, подходя к царской руке, но теперь царь слишком великий, чтобы кто-нибудь мог так близко подходить к нему... На нём был, по их обычаю, кафтан, а сверху другой с рукавами, всё жесткое от золота и драгоценных камней, и жёлтые кожаные сапожки. На всех пальцах, кроме большого и среднего, были великолепные кольца с бриллиантами, рубинами и другими камнями. На голове была шапка, из какого материала, я не мог разглядеть, так как всю её покрывали жемчуга и драгоценности; в руке он держал палочку (скипетр. — И. К.)...

По фигуре царь очень полный, так что он даже занял весь трон и сидел будто втиснутый в него. Трон и по виду, и по размеру был похож на исповедальню. Царь не шевелился, как бы перед ним ни кланялись; он даже не поводил своими ясными очами и тем более не отвечал на приветствия. У него красивая внешность, очень белое лицо, носит большую круглую бороду; волосы его чёрные или, скорее, каштановые, руки очень грубые, пухловатые и толстые».

На торжественной церемонии государь подчёркнуто сохранял достоинство — сам не произносил ни слова, обращаясь к «люторам» через думного дьяка; к присланной грамоте лишь прикоснулся (её принял тот же дьяк) — но всё-таки, не удержавшись, фыркнул от смеха, когда переводчик не сумел выговорить титул прибывшего посла.

Таким же олицетворением власти он представал и перед своими подданными. «Царь был в золотой короне, наверху которой — крест из бриллиантов. Вокруг шеи — воротник сплошь из драгоценных камней, полагаю, в 60 тысяч рублей; говорят, что его мантия из золотой парчи весит два пуда, т. е. 80 фунтов. В правой руке он держал скипетр, не менее ценный. Под звуки пения он поднялся на помост, покрытый коврами», — описал Алексея Михайловича разглядевший его в Вербное воскресенье того же года выпускник Лейденского университета, дворянин, член посольства Генеральных штатов, будущий бургомистр Амстердама и друг Петра 1 Николаас Витсен.

Царь искренне и глубоко верил в своё предназначение — быть милостивым и справедливым отцом-самодержцем, поборником православия. От всех подданных Алексей Михайлович требовал выполнения определённых «чином» (социальным статусом) обязанностей, беспрекословной «службы» «со всяким сердцем». «И мы вас не покинем, мы тебе и с детьми и со внучаты по Бозе родители, аще пребудете в заповедех Господних, и всем беспомощным и бедным по Бозе помощники; на то нас Бог уставил, чтобы беспомощным помогать», — писал он 21 ноября 1653 года боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому.

Таким же он старался быть и наедине с собой. «Часто с самою искреннею набожностию бывает в церквах за священными службами; нередко и ночью, по примеру Давида, вставши с постели и простершись на полу, продолжает до самого рассвета свои молитвы к Богу о помиловании или о заступлении, либо в похвалу ему. И что особенно странно, при его величайшей власти над народом, приученным его господами к полному рабству, он никогда не покушался ни на чьё состояние, ни на жизнь, ни на честь. Потому что хоть он иногда и предаётся гневу, как и все замечательные люди, одарённые живостью чувства, однако ж никогда не позволяет себе увлекаться дальше пинков и тузов», — отметил благочестие царя строгий католик барон Августин фон Мейерберг, посланник австрийского императора Леопольда.

«Ежегодно в Великую пятницу он посещает ночью все тюрьмы, разговаривает с колодниками, выкупает некоторых, посаженных за долги, и по произволу прощает нескольких преступников» — таким запомнился царь его врачу англичанину Самюэлю Коллинсу. Медик также отметил набожность государя: «Он всегда во время богослужения бывает в церкви, когда здоров, а когда болен, служение происходит в его комнате; в пост он посещает всенощные, стоит по пяти или шести часов сряду, кладёт иногда по тысяче земных поклонов, а в большие праздники по полутора тысяч. Великим постом он обедает только по три раза в неделю, а именно в четверг, субботу и воскресенье, в остальные же дни ест по куску чёрного хлеба с солью, по солёному грибу или огурцу и пьёт по стакану полпива. Рыбу он ест только два раза в Великий пост и соблюдает все семь недель поста, кроме Масленицы или недели очищения, когда позволено есть яйца и молоко. Кроме постов, он ничего мясного не ест по понедельникам, средам и пятницам; одним словом, ни один монах не превзойдёт его в строгости постничества».

Помянутые выше «пинки и тузы» составляли оборотную сторону «отеческого» правления самодержца по отношению ко всем подданным-«детям». «Да извещаю тебе, што тем уте-шаюся, што столников безпрестани купаю ежеутр в пруде. Иордань хорошо сделана, человека по четыре и по пяти и по двенадцати человек, за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю, да после купанья жалую, зову их ежеден. У меня те купалщики ядят вдоволь, а иные говорят: “мы де нароком не поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят”; многие нароком не поспевают», — писал довольный царь своему другу с детских лет Афанасию Матюшкину. За нарушение дисциплины надо было обязательно наказать — вот и купались придворные в ледяной воде. А потом как не помиловать — и они же приглашались к царскому столу. Выходило и строго, и от души — по-отечески и без всякого нудного формального разбирательства.

Но тот же Алексей Михайлович лично возглавлял государственную машину и стал первым самодержцем-«бюрократом» в нашей истории. Государи XVI века бумаг в руки не брали — это считалось «невместным» для их сана. А царь Алексей постоянно «работал с документами» в кабинете за столом, читал доклады послов и воевод, не ленился проверять ведомости дворцового хозяйства и вёл учёт собственных расходов: «156 (1648. — И. К.) году ноября 1 число в понеделник дано 200 человеком 20 рублёв по гривне человеку». Он первым стал подписывать бумаги, сам правил и писал грамоты: «...писах сие писмо все многогрешный царь Алексей рукою своею». Из-под его пера выходили десятки писем и сотни резолюций — с похвалой или «осудом». «Так пишут дураки, а не воеводы», — бросил царь в адрес нерадивого администратора, приславшего невнятный доклад.

Он умел быть и строгим, «...и как к тебе, против сего нашего великого государя указу, ратные люди соберутся, и ты б потому же чинил над мятежниками радетелной промысл и был на Соловецком острове безотступно, чтоб их мятеж искоренить вскоре; ...и буде ты учнёш над мятежниками чинить не-радетелной промысл, и тебе за то быть от нас великого государя в смертной казни без всякия пощады», — требовал он от воеводы Ивана Мещеринова подавить сопротивление соловецких монахов, не желавших принимать реформы Никона.

Дела отнимали всё больше времени, и у царя вошло в привычку решать их прямо во время церковной службы. Приходилось работать и за полночь. «Царь по ночам осматривает протоколы своих дьяков. Он проверяет, какие решения состоялись и на какие челобитные не дано ответа», — свидетельствует современник. Алексей Михайлович лично участвовал в трёх военных походах 1654—1656 годов, но полководческого таланта не проявил — он занимался прежде всего организацией армии и её снабжением. Чтобы контролировать свой аппарат, царь основал Счётный приказ для финансовых проверок и собственную канцелярию — Приказ тайных дел, сотрудники которого отправлялись за границу в составе посольств и в действующую армию; «и те подьячие над послы и над воеводами подсматривают и царю, приехав, сказывают».