Боевой 19-й

— А я вот, Петр Егорович, мужик. Я многого не понимаю, не разбираюсь, что к чему. Вот окончится война, приду я ко двору, и скажут мне мужики: «Ну-ка, Устин Хрущев, впрягайся. Ты человек бывалый, и свою и чужую землю исходил, людей всяких на свете видывал, в Красной Армии эвон' сколько прослужил, — веди нас теперь к правильной жизни, как тебя учили». А я что ж? Ни в зуб ногой. Я как дитя, мне самому до-рожки показывать надо. Вот какие меня думки одолевают, Петр Егорович. А я вижу, чую, что . все повернулось к новой жизни. И не быть обратному ходу. Я скрозь темноту -вижу светлый огонек, тянусь к нему, но как до него добраться через свою-то темноту, когда на пути еще ямины, да рытвины, да овраги.

Паршин слушал Устина, не проронив ни слова.

— Помнишь, Петр Егорович, в Тамбове на станции барышня играла, Надя...

Паршин тронул Устина за плечо:

— Не надо о ней, Устин.

— Эх, Петр Егорович, завей горе веревочкой. Аль ты думаешь, у меня нет милой сердцу? Ну ладно, о них разговор потом. Я это к тому, что тот раз у меня ровно что пробудилось в сердце. Я всю жизнь увидел как на ладошке.

— У нас есть еще время, Устин. Пойдем-ка посидим да потолкуем.

Они прошли в городской сад и, выбрав отдаленный уголок, сели на старую скамейку под шатром векового дуба.

— Ты конечно помнишь, Устин, как мы встретились с тобой в Тамбове.

— Помню, даже очень помню.

— Ты тогда мне полюбился за свою искренность и откровенность. Ты знаешь, за что воюешь, — и это хорошо. Ты знаешь, что человеку необходимы знания, —и это тоже очень хорошо. Отец мой тоже мужик, крестьянин-бедняк. Немало перепахано им чужой земли. В ней и я копался с детства. За землю нашу русскую мы бились извечно, бьемся и сейчас с беляками и иноземцами. Но мало отвоевать землю, нужно умеючи, с разумом построить на ней хорошую, светлую жизнь. А для этого, бесспорно, необходимы знания, которых у меня, к сожалению, тоже очень мало. Я окончил только сельскую школу. За пять лет службы в царской армии, за годы войны с немцами дослужился я до старшего унтер-офицера. Вот из таких, как я да ты, и состоит наша Красная Армия. Но мы уже показали генералам, как надо воевать, и бьем их.

В тысяча девятьсот шестнадцатом году сидел я в окопах под городом Двинском. Закрепились мы на реке Западная Двина и простояли почти до самой Октябрьской революции. Помнится, был у нас в роте такой поручик Вихров, лицом строгий, глазами черт. Смотрел исподлобья, прямо перед собой, а что делается по сторонам, все видел. Тянул нас и ругал невозможно как, но беззлобно. Вот как-то раз отошли от нас офицеры, и мы остались с ним с глазу на глаз. Осмотрелся он, подошел к нам, и видим — что за диво? Не Вихров это, а совершенно другой человек. И смотрит не исподлобья, а широким открытым взглядом и как-то озорно. «Братцы-товарищи, говорит, вы на меня не обижайтесь, что я на вас ору. Это я для виду, чтобы не вызвать подозрений». Отстегнул крючки шинели, выхватил пачку газет «Окопная правда», сунул нам. «Читайте, говорит, но только будьте осторожны и осмотрительны. За нами зорко следят». А мы сами знали, что за это не милуют, расстреливают и в штрафные роты ссылают нашего брата. А все же не боялись мы и с жадностью читали. А было написано там:

«Долой грабительскую войну. Хлеба и мира. Землю крестьянам, фабрики и заводы рабочим. Превратим войну империалистическую в войну гражданскую».

Даже из этих коротких слов, западавших в душу, нам становилось понятно, чего хотят большевики. Крепко задумывались мы над этими словами, толковали между собой и приходили к одному мнению, что эта партия — самая что ни на есть наша партия.

Присмотрелся ко мне Вихров, а я к нему. Сдружились. «Ты говорит, Паршин, как человек пограмотней и побойчей, растолковывай солдатам, помогай разобраться им, а что не поймешь, спрашивай у меня, объединяй вокруг- себя смелых и нужных для нас людей. Готовься. Скоро наступит наш час».

С тех пор тесно связался я с поручиком Вихровым. Он же меня и в партию вовлек, стал давать брошюрки, газеты. Я читал их, вникал, а потом рассказывал солдатам.

И вот в июле схватили Вихрова и арестовали. Весть эта облетела весь Борисоглебский полк.' Полк восстал и отказался идти в наступление. Солдат сняли с фронта; разоружили и отправили в Двинскую крепость. Оттуда я бежал. Где.Вихров — не знаю. Но память о нем у меня осталась самая живая и хорошая. Многим я ему обязан. При его помощи я разобрался и понял, какие есть партии и какая куда зовет. И увидел я, что самая справедливая партия — партия большевиков, партия Ленина. Она ведет народ к победе, и народ победит.

Мне понятно твое огорчение. Хорошо, что ты стремишься к знанию. Действительно, после войны тебе на селе скажут: «А ну-ка, Устин, веди да доказывай». Вот поэтому-то и надо сейчас быть ближе к большевикам, присматриваться, что и как они делают, прислушиваться, что и о чем они говорят, идти с чистым сердцем и помогать, не только воевать самому, но и вести за собой других. Ты грамотный. Вот и читай. Читай, я тебе буду книжки давать, газеты, а в них ты найдешь для себя много полезного и ценного.

— А примут меня в партию?

— Примут, если ты со воей охотой будешь работать так, как велит партия.

— Эх, Петр Егорович! —Устин снял фуражку, положил ее рядом с собой на скамью и провел ладонью по коротко остриженной голове. — Ежели останусь живой да вернусь в село, все вверх дыбом подниму. Знаю, с кем поначалу столкнусь. С Пашковым, с Мо-кеем, с Модестом — одно слово—-с кулаками. Они меня помнят, но и я их не позабыл. Я еще тогда, как с плена пришел, почуял, кому чего надо и кто куда тянет.

Устин подробно рассказал про Наталью, про разверстку и про то, как встретился он с бывшим своим другом Митяем Пашковым, ставшим врагом, и убил его на поле боя.

— Петр Егорович! Не подумай ради всего, что в Наталье причина. Нет. Совесть моя чиста. От Наташки я отступился, но от своей правды я не мог отступиться и не отступлюсь до смерти.

— Интересные вещи ты рассказываешь, Устин. А она-то знает, что он убит?

— Знает. Но про то, что он был у белых и что я его убил, не знает.

— Скажешь? — как бы между прочим спросил Паршин.

Устин с размаху опустил руки между колен, помолчал, а потом поднял голову, облизнул сухие губы и твердо ответил:

— Скажу. Пусть возненавидит меня, пусть всю жизнь клянет, но скажу.

— А если поймет? ..

— Эх, если бы...

Устин закрыл глаза и долго сидел, о чем-то думая.

Вечерело. Паршин тронул Устина за плечо, надел на его голову фуражку.

— Пойдем, Устин, пора.

Они вышли из сада и остановились на одной из нагорных улиц. Вдали за рекой расстилалась ногайская степь. Посиневшая в сумерках река неторопливо бежала среди жухлых осенних полей к тихому Дону, за который сегодня ушли разбойные банды белоказаков и где совсем не тихо, а мятежно.

Но уже новые мысли волновали друзей, и Паршин мечтал вслух о том, как все устроится на освобожденной земле, как все зацветет и как легко будет дышаться трудящемуся -люду.

— Знаешь, Устин, что мы тогда сделаем?!

— Много. Народ сейчас войной разоренный, недоедает, недоливает. Одежонки нет. В деревне земли м>Тбго недопаханной, недосеянной. Вот придем мы домой, навалимся на нее всей силой и тогда расправим крылья.

— Вот-вот, об этом я и думаю. Нам надо набраться сил, в рост взяться. И чем выше станем подниматься, тем виднее будет нам. А сколько еще нужно будет строить да создавать! Ведь вот, Устин, до войны мы, Россия, пол-Европы хлебом да маслом кормили, а булки у нас почему-то венские да французские, и'ели мы их только как лакомство. И почему это коровы у нас немецкие, а свиньи английские? В деревне люди живут и работают по солнышку, а встают с петухами, потому что часы недоступные, швейцарские. Охота у нас такая, какой в мире нет, а ружья покупаем бельгийские. Сукно английское, кожа гамбургская, спички шведские. А на машину какую ни глянь — либо немецкая, либо английская.