Страница 42 из 85
Она помогла Наталье собраться, вывела ее на улицу и накрепко закрыла хату.
В звездном небе плыл месяц, прорезая редкие облачка. Кое-где сидели люди. Их спокойный медлительный говор походил на монотонное жужжание. Около одной из хат Наталья услышала свое имя. Она вздрогнула и испуганно прижалась к Арине. Наталья вдруг поняла, что односельчане ее жалеют, и самой ей вдруг стало жаль себя необыкновенно. На минуту вспомнилось девичество, как что-то далекое. Она представила себя такою же, как тогда. И вновь послышались ей запахи полевых трав, вспомнилось, как такими теплыми вечерами, когда мирно сиял месяц в высоком небе, собиралась «улица». Девушки с радостным волнением встречают желанных. И все это осталось да-^ леко-далеко, такое чистое и дорогое.
— Пришли, — тихо обронила Арина и, толкнув вперед Мотьку, взяла за руку Наталью.
Та вошла в хату и остановилась в изумлении. Ее окружило трое ребятишек.
— Е-ер-кины! — всплеснула руками Наталья и бросилась к ним. — Дуняшка!.. Стешка... А я ведь себе взять их хотела...
— Во-от, милая! — обратилась Арина к Наталье. — Гляди-ка да радуйся. С ними горе, а без них вдвое. Человек не для себя родится — для людей. Вот гляди, куда я от них уйду, горемычных? Мотяп подверни-ка фитилек, — приказала она, — а потом сходи, родной, на погребицу, принеси молочка, а ты, Дуняша, собери-ка на стол.
Когда все сели ужинать, Арина с удовлетворением отметила, что Наталья с жадностью пьет молоко.
«Ничего, отойдет, отмякнет баба», — подумала она успокоенно. О своем горе она старалась не вспоминать, считая, что успеет наплакаться ночью в подушку.
— Ну, Натаха, пострадали мы, а теперь посмеемся. Стешка, ну-ка, дочушка, расскажи нам песенку, а я тебе ужо завтра лепешку испеку.
Девочка засунула в рот пальчик и, двигая босой ножонкой по скамье, опустила в смущении годовку.
Рано-рано поутру Пастушок ту-ру-ру-ру,
А коровки вслед ему Затянули му-му-му.
Она лепетала, коверкая и не выговаривая слова, и от этого песенка становилась смешной и по-своему прекрасной. Подергав носиком, девочка глянула исподлобья на слушателей и, встретив ласковые улыбки, уже смелее закончила:
Вы, коровушки, ступайте В чисто поле погуляйте,
Приходите вечерком,
Вечерком да с молочком.
— Ой, как хо-ро-шо-то!'—засмеялась Арина. — Завтра наша «мумка» опять придет вечерком и девочке принесет молочка.
Глядя на ребятишек, на добродушное лицо Арины, Наталья повеселела. Ее трогало и умиротворяло каждое слово, каждая улыбка. Она не могла выразить того светлого ощущения, которое охватило ее, и только устало улыбалась.
Арина постелила на полу, всем в ряд, уложила Наталью и ребятишек спать, а сама, потушив свет, долго сидела с вязаньем у залитого лунным светом окошка и щелкала спицами.
II
Старик Афиноген Пашков, узнав о пропаже Натальи, всполошился. В поисках ее он за несколько дней объездил окрестные деревни и села, но безрезультатно. Перед самым возвращением Натальи он поехал к своему старому приятелю мельнику Ефиму Терентьевичу Турусову, захватив с собой для помола мешок пшеницы.
«Может быть, там окажется, или какой слух будет о ней, — думал он, — человек ведь не иголка, Должен найтись либо живым, либо мертвым».
Мельник долго не отпускал Афиногена домой и все время осторожно советовался, допытывался и расспрашивал, как тот думает о той или о другой власти, кто одержит верх, и как оно вообще-то будет, если победят те или другие.
Перед отъездом Пашкова мельничиха приготовила яичницу, блины со сметаной, зажарида кусок баранины.
Мельник принес бутылку самогона и, ставя на стол, самодовольно сказал:
— Живем, слава те богу, справно, хотя кругом война да разорение. Уберег нас господь. Только надолго ли? Незнамо, как еще повернется, с какой стороны напасти ждать. Все добро и по сию пору хороним. Вот казаки собираются уходить.
— К чему бы это? — не скрывая тревоги, спросил Пашков.
— Да давеча спрашивал у офицера, как, мол, аль неудержка, прости господи. «Нету, говорит, размотали красных вчистую». Чего, спрашиваю, уходите? А он мне — резонту, дескать, в этом никакого нет, не век же у вас вековать. Жили же без нас до войны.
— Оно вроде правильно. До коих пор им тут, — согласился Пашков, успокаивая не столько приятеля, сколько себя.
— Правильно, а боязно. Потолкались бы маленько еще, хотя бы зиму. Аль у нас им плохо?
— Да и это верно.
— Ну, Афиноген Тимофеевич, дай бог здоровья,— сказал Турусов, поднимая стакан.
— Будем здравы, — ответил Пашков, расправляя усы, и отпил полстакана.
Подошла тихая и молчаливая мельничиха и, вздохнув, села на край кровати. Она долго слушала о том, что говорили старики, а потом, в который уж раз, робко спросила:
— Об Наталье так и нет слуху?
— Ни-ни! Ровно бы в воду. А вот об Митяе... — Он свел лицо в страдальческую гримасу, с тоской проговорил: — Говорят бабы, будто Устин наказывал передать, что Митяй убит в бою. Только нет!.. — взвизгнул он. — Не может этого быть! Устин сбрехал. Ему, вишь, Наташка была нужна. А вот на-ка, поищи Наташку, ее и след пропал... Эх, выпьем, что ли, все одно помирать, — мотнул он в отчаянии головой.
— Го-осподи! И дите без нее? Страсти-то какие! — сокрушалась мельничиха.
Пашков погладил бороду и словами, уже слышанными ею не раз, ответил:
— Страсти да наказание — за прегрешения наши.
Он вылез из-за стола, перекрестился и сделал глубокий поклон:
— Большое благодарство за хлеб-соль вашу. Пора ко двору... Прощевайте.
— Не прогневайся, Афиноген Тимофеич. Чем богаты, тем и рады.
Пашков распрощался с мельником и мельничихой, которая совала ему узелок.
— Да возьми чуток яблочков на дорогу, — выговаривала она нараспев.
— Некому те гостинцы... ну, спасибо, спасибо.
Он взял узелок и, подержав его, махнул рукой и закрыл глаза. Его мучила зависть. Он знал, что мельник этим летом снимал в аренду сад, а в разговоре даже не обмолвился об этом, старый черт. Афиногену было обидно принимать узелок с яблоками, напоминавший ему о благополучии мельника. Соболезнуя Пашкову, старуха словно подавала ему, как бедному родственнику, десяток яблок из богатого сада.
— Ну, ничего, ничего. Даст бог — объявятся твои, — утешал мельник, провожая его на улицу.
Пашков сел на телегу, облокотился на мешок с мукой и кнутовищем тронул лошадь. Он ехал, и думы о мельнике не оставляли его. «Вот ведь людям счастье. Везде горе, а его обошло. Ничего не порушено, и мельница цела, и сами здравы. И где он только добро хоронит? Небось все загодя обдумал, сатана».
А вот- и мельница, старая, как и сам мельник.
— Тпру-у! — остановил он лошадь. Хозяйским глазом окинул мельницу и, убедившись в том, что она простоит еще долго, изо всей силы стегнул лошадь.
— Ну-у, пропасти на тебя нет! Загляде-елась!
Хмель клонил ко сну. Старик уронил голову и задремал. Около самого села его окликнул Климов сын Мишка:
— Э-э, де-ед!
Пашков открыл глаза и осовело глянул на мальчишку.
— Ну, хотел я повернуть лошадь, — засмеялся Мишка. — Вот поехал бы ты обратно к мельнику.
— Ну-ну, я тебе задам, озорник, — проворчал Афиноген.
Мишка поставил на дорогу цыбарку и крикнул вслед Афиногену:
— Поспешай ко двору, дед! Тетка Натаха приехала.
Пашков даже подпрыгнул.
— Погоди! — крикнул он Мишке. — Да стой же ты, сила нечистая, *— рвал он вожжи, ерзая на телеге. — На-к яблочков, сынок. Да поди сюда.
Мишка подошел недоверчиво, но, увидев яблоки, стал выбирать самые крупные.