Страница 41 из 85
А вот перед ним предстала молодая,' с веселыми глазами Аргала.
«Ариша!» — зовет он, но она исчезает, словно стоит где-то сбоку мерцающая свеча, вспыхнет, осветит что-то далекое, почти забытое и погаснет, вспыхнет и осветит уже что-то другое и снова погаснет. Так продолжается долго. Потом вдруг на память пришло то, что совсем забылось: детство, юность. А вот представил он, как в солнечный день идет по крепким деревянным ступенькам крыльца. За ним — Устин, Зиновей, Клим, Авдей. Горница наполняется народом. На скамье стоит в распахнутой куртке Ерка и радостно улыбается.
Груздев поднимается и говорит: «Так вот, значит, товарищи, порешим мы отныне и довеку...»
Но толпа расступается, и снова видит он Аришу и Мотьку. Они смотрят ему в лицо заплаканными глазами.
«Ох, что же это?» — простонал Груздев и вскочил. За стеной амбара ходил часовой. Груздев постоял немного, зажег спичку. Амбар небольшой, но крыша крепкая, сделана на совесть, стены дубовые. Он снова сел и положил голову на колени. Бежать невозможно. Надо быть готовым ко всему, а главное — не показывать страха перед врагом. Вспомнив об Устине и Зино-вее, он стал рассуждать вслух: «Все одно сила на нашей стороне, и скоро все обернется против вас, будьте вы прокляты! Нет, вы ничем меня не запужаете, ничем».
Он опять погружался в чуткое дремотное состояние и видел Арину, Мотьку и ребятишек.
Но вот и утро. До слуха доносится рев коров, скрип ворот. В амбар через застрехи и переборки бревен пробиваются тонкие дымчатые лучики. Петр Васильевич встряхнулся и снова заволновался.
«Пиджак да сапоги надо бы передать домой, — все-таки Мотьке в школу сгодятся», — внезапно подумал он, но, вспомнив, что пиджак разодран, потрогал края бортов и вдруг вздрогнул. Улицу огласил крик мальчика:
— Папанька! Папанька!
— Нельзя сюда, — зашумели часовые. — Слышь, тебе говорят!
— Почему же это нельзя? — крикнул Груздев.— Послушай-ка, служивый, ты мальчонку допусти. Сын он мне...
— Не приказано пущать!
— Слушай! Ты ведь человек, небось тоже ребятишки дома есть... Мне бы сапоги с пиджаком передать. ..
— А если не велено? Что мне, за тебя страдать?
— Ну и пострадай маленько, невелика беда!
— Не-не-не! — не соглашался часовой.
Тем временем Мотька прорвался к амбару и приник к щели.
— Папанька мой!.« Папанька!.. — рыдал мальчик.
Груздев протянул руки, словно сквозь стенку амбара хотел обнять сынишку.
— Экие они все злые, сынок... Ты не плачь, не плачь, — гладил он доску, за которой слышался голос ребенка. — Иди-ка домой. Меня вот отпустят, и я опять пойду с тобой... Иди, дорогой...
— Иди отсель, мальчик! — кричал часовой.
Мотька, сверкнув глазами так, что часовой оторопел, подбежал к столбику около амбара и вцепился в него. Оторвать мальчонку не было никакой возможности.
Есаул приказал арестовать на время Арину, чтобы она своими криками не волновала людей.
Часовой осторожно подкрался к Мотьке, схватил его в охапку и понес через улицу к хатам. Мотька царапался, кусался, кричал. И почувствовал Петр Васильевич, как будто у него вырвали что-то из груди.
Лязгнул запор амбара.
— Выходи! Быстро!..
Ах, если бы не Мотька, Петр Васильевич был бы совсем спокоен. Но Мотька... «А где Арина? ..» Он оглянулся — никого, кроме чужих, обозленных людей.. . На миг мелькнула мысль: «Бежать!» Но он почувствовал, как быстро теряет силы, и неверным шагом пошел вперед, в поле. Это был его последний путь.
На другой день его похоронили рядом с Егором Рощиным.
ВТОРАЯ
I
Несчастье, постигшее ее, Наталья переживала очень тяжело и никто не верил, что она сумеет оправиться. Ей казалось, что слишком много горя пришлось на ее долю — гибель мужа, смерть ребенка и теперь это безобразное надругательство над ее телом. Первые дни она находилась в полном отчаянии. Все то, чем она раньше жила и дышала, было безжалостно разрушено. Интерес к жизни был утрачен, и ей казалось — весь мир и сама она, все погрузилось в безотрадные, холодные сумерки. Часами просиживала она у окна, по которому барабанили крупные капли дождя, и в каком-то оцепенении смотрела на улицу. Дни настолько походили один на другой, что в представлении Натальи они сливались в один — бесконечный и тягостный. Подруги старались вызвать ее на разговор, но Наталья на все вопросы отвечала односложно. На ее лице появлялась жалкая улыбка, и нельзя было понять, доходят ли до ее сознания слова подруг.
«Сгубили, ироды, бабу», — говорили женщины. Аннушке все казалось, что она повинна в смерти Натальиного ребенка. Она не знала, чем помочь сестре.
Так шли дни, горестные для Натальи...
Как-то перед вечером она заснула, а когда очнулась, вздрогнула: ей стало жутко от своего одиночества. Словно озаренная долго тлевшей мыслью, Наталья выбежала в сени. Трясясь, как в лихорадке, она схватила веревочные вожжи, торопливо перекинула через слегу под крышей и сделала петлю. Постояв несколько секунд, она вернулась в хату, потрогала скамейку и, словно забыв свое намерение, опустилась на нее. Она не слышала, как скрипнула дверь, как в хату вошла Арина Груздева и, поняв происходящее, громко заголосила:
— Господи ми-илостливый, да что ж это ты, бабонька, надумала!..
Наталья вскочила и широко открытыми, непонимающими глазами смотрела на Арину.
— Да опомнись ты, голубонька моя! И что ж это с тобой, касатка ты моя, горемычная!
Наталья сделала два неверных шага к ней, дико вскрикнула и, словно срубленная, рухнула на пол. Она рвала на себе волосы, царапала грудь, раздирая кофточку, захлебывалась от рыданий. Арина села на пол, положила на свои колени Натальину голову и приговаривала:
— Плачь... плачь, моя милая, плачь, страдалица! Давай хоть вместе поплачем, — и выводила сильным грудным голосом:—Ах, и головушки-то наши бедные. ..
Она жалобно выводила слова причитания и гладила шершавой рукой распущенные Натальины волосы. Наталья утихла, а потом заголосила тоже:
— Ах, и нет у меня маменьки родненькой...
Женщины старались слезами заглушить тоску по
убитым и умершим.
Вечерело. Прибежал Мотька, растерянно постоял у двери, потом подошел к матери.
— Не надо, мамка, слышь, пойдем ко двору, я тебе початков принес... Слухай, что я тебе скажу. — И он стал шептать: — Казаки сбираются уходить не нонче-завтра. Мне сказывал тот черный, какому я пальцы покусал.
Арина вздохнула, притянула к себе Мотьку и крепко прижалась щекой к его щеке. Наталья успокоилась, обняла Арину и, целуя ее, горячо зашептала:
— Милая ты моя, родная. Спасибо тебе за доброту твою... за ласку сердечную.
Потом, сидели втроем дотемна, чутко прислушиваясь к тому, что делается на улице.
— Небось наши объявились поблизости, — сказал Мотька.
— Должно быть, сынок.
— Мамка, знаешь что, пойдем ко двору, и тетка Натаха пусть с нами идет.
— Наташечка, а ведь и верно, — встрепенулась Арина. Она ухватилась за эту мысль, боясь оставить Наталью одну. — Поживи у нас, голубонька. А как вернутся наши, опять к себе пойдешь. И тебе не так тяжко* будет, да и мне веселей. А думки ты недобрые брось. Народу-то всему, ох, как нелегко нонче. Что ж делать? .. Нам, бабам, страданье да муки, а им, му-жикам-то, ведь не слаже нашего. Пойдем, касатка.
Наталья встала, судорожно потянулась и вытерла ладонями лицо. Затем, голосом смертельно уставшего человека, сказала:
— Тетя Арина, меня в сон клонит.
— Вот и пойдем, — обрадовалась Арина, — повечеряем. Я тебя молочком покормлю, и спи себе. Пойдем.