Броневой

Отгоняя от себя такие вот пессимистические и бессребренические умозаключения, Малярийкин, наконец, подкатил к закрытым родным воротам. И посигналил. Одновременно насвистывая под нос незамысловатую мелодию, прицепившуюся где-то по дороге из радиоприемника. Мелодия была довольно длинной, как и дорога. Радиостанциями послевоенная Сибирь была не избалована, так что за сутки Маляр выучил примитивную песенку наизусть:

Металл орудья в клочья рвут,

Машины в ужасе ревут,

Но с поля мёртвых не бегут.

Ползут в огне.

Так близко смерть, коса свистит

Над головой. Смотрю в зенит,

Там враг безумный к нам спешит

В стальном коне!

Зачем прибрала нас война?

Зачем призвала нас страна?

И чашу ужаса до дна

Зачем нам пить?

Броню и треки рвет снаряд,

Бросаю в небо мёртвый взгляд.

Пусть время повернет назад.

Хочу я жить!

«Хочу я жить, — подумал Малярийкин. — В натуре — хочу я жить! К чёрту всю философию. Щас пожрём, посидим втроём, поболтаем. А может и ханки хряпнем. Высплюсь завтра! Бока себе отлежу. Потом почитаю что-нибудь, отдохну. И никакой работы пару дней. Чо тут плохого? Чем не жизнь? Эх!.. Что ж вы телитесь так, гыспада? Весь день для вас по тайге катаю!»

Он снова посигналил. Секунды тянулись, но из ангара никто не выходил.

— Вот же черти ленивые. Я им, значит, всё, а они дверь не могут открыть. Дотрахались, что ли, до потери сознания? Сволота, мля. — Пробурчал Маляр. Вылез из машины, распахнул ворота.

Вокруг тяжелыми хлопьями раскатывалась тишина. Обычно вечером мастерская была полна звуков. Но сейчас не было ничего.

И свет. Электрическое освещение не горело нигде.

— Хрена вы попрятались, дебилы?! Лень открыть?! — заорал с порога Маляр.

Неожиданно, взгляд выцепил деталь, мгновенно обрушившую все мысли. Под траками танка разливалась лужа. Грязновато-рыжего, какого-то маслянистого оттенка. Малерийкин прищурился. Соляра? Нет. Эта лужа не могла быть ничем иным, кроме как …

Кровавый шлейф тянулся за танк, под гусеницы, исчезая в ремонтной яме. Даже в начинающихся сумерках было хорошо видно, что жидкость, заливавшая пол, была словно бы чужда этому месту, ремонту тачек и байков, мирному быту трёх немного странных, но совершенно безобидных людей.

Ноги неожиданно стали ватными. Малерийкин не раз был в переделках и на нервозность не жаловался. Однако тут было нечто совсем иное. Не страх только за себя, за свою никчемную жизнь, но что то большее… Не чувствуя ничего кроме нахлынувшей слабости, Малярийкин прошаркал к танку, облокотился на него и медленно, словно заторможенный заглянул за край башни… Мороз пробежал по коже. Глаза отказывались видеть.

За танком в луже собственной крови валялась Ника. Именно валялась — как огромная скомканная тряпка. В странной позе. Полубоком, но с разбросанными в стороны руками и ногами.

Лицо девушки было исполосовано ножом, открытые глаза смотрели в потолок, рот открыт, словно в последнем беззвучном крике. Шея перерезана. Комбинезон, в котором Ника возилась с техникой, изодран в клочья. Голые груди, когда то красивые и манящие, но теперь бесстыдно отвратительные на теле трупа, лежащего в луже крови, смотрели на Малерийкина торчащими посиневшими сосками.

По-прежнему шаркая по полу, Маляр протащил себя к телу.

Рухнул на колени, сильно ударившись о бетон. Но боли не чувствовал совершенно.

— Ника, ты чё это…

Не зная, что делать, Малярийкин осторожно подтащил тело к себе и водрузил спиной себе на колени, аккуратно поддерживая почти отрезанную голову. И, обхватив ладонями мокрое ледяное лицо, что-то невнятно произнёс. При этом звуки, издаваемые Малерийкиным, очень мало походили на его речь. Это было нечто вроде хриплого кашля.

Прислушавшись к себе, Малерийкин замер.

Заставив себя усмирить эмоции, автомех осторожно провел пальцами по голове трупа. Бледная кожа любимой девушки была неприятна на ощупь. Живая Ника была совсем другой. По руке побежала сукровица. На темени кончики пальцев коснулись чего-то мягкого. Череп Ники был проломлен. После того, как перерезали горло, над трупом глумились. Возможно, пинали сапогами. Или били железом. Или швыряли по полу. Оторвав взгляд от мёртвого лица подруги, автомастер осмотрелся. Теперь, когда глаза немного привыкли к полутьме, а сердце успокоилось и никуда не бежало, Малерийкин увидел всё.

Мастерская была разрушена. То, что можно было сломать — было сломано. Имущество, которое можно было унести — унесено. Ни одной целой лампочки не осталось. Исковерканные кувалдами движки конструктов и аппаратов, находившихся в мастерской на текущем ремонте, заглохли. На земле валялись растоптанные фигурки-самоделки Ники, которые она иногда лепила из глины и обжигала в печи. Для собственного удовольствия, в виде хобби. Три месяца назад, тяжелой зимой, Ника, чтобы подбодрить расклеившихся от отсутствия заказов друзей (вернее, одного друга и одного сожителя-любовника — Маляра и Калмыша), Ника вылепила из глины три фигурки: одну высокую мужскую, одну маленькую женскую. И ещё одну, непонятную. Однозначно, мужскую, но маленькую и немного горбатую. Это был Маляр. Уничтожение этих маленьких фигурок казалось ещё более кощунственным, чем разгром всей остальной мастерской.

«Зачем и кто?» — стукнул в голове единственный разумный вопрос.

Отодвинув от себя мёртвое тело Ники, Маляр поднялся. Зачем то отряхнул кровь с измазанных штанов руками, запачканными в той же крови. Со злостью выругался, одновременно сдерживая легкие рвотные порывы, периодически появлявшиеся в горле вместе с отвратительным кислым привкусом. Прошел к тайнику на входе, достал обрез и зашагал в глубину ангара. Остановился.

За перегородкой, в центре второй секции, между двумя загнанными в мастерскую танками висел старина Калмыш.

Подвешенный за шею и едва касающийся окровавленными коленями земли, в полутьме Калмыш походил на чучело. Маляр присмотрелся. Чучело это могло пугать не только ворон на огороде, но и всякого, способного видеть. Калмыш был ужасно избит. На лице его не было глаз. Сначала Маляр подумал, что они заплыли жуткими отеками, но приглядевшись, понял, что их выкололи или вырезали уверенной рукой — глазницы были пусты. Коленные и локтевые суставы напарника были сломаны. Вероятно, битой. Под висящим телом скопилась лужица крови. Немного меньшая, чем под изрезанной ножом Никой, но оттого не менее пугающая. Рвотные порывы стали сильнее. Но не настолько, чтобы пересилить злость. Маляр решительно шагнул вперед. Тело надлежало снять!

— Ма … ляр… — послышалось едва различимые в полной тишине звуки.

Малерийкин замер. Дернул щекой. Послышалось?

— Ма…ляр…

Это шептал Камышев!

Схватив напарника за подмышку, Маляр осторожно положил обрез на пол, дрожащими пальцами нащупал поясной нож, резкими, но не умелыми пилящими движениями срезал веревку. Опустил тело. Коснулся едва теплого лица друга рукой. Голос Калмыша немного усилился.

— …Ма…ляр, ты?

— Да, Котя, да … — осипшим, совершенно севшим голосом выцедил Малярийкин.

— Ма… ляр … на нас … напали … — объяснил очевидное полутруп.

Малярийкин кивнул. Его товарищ без глаз кивка не видел, но это вряд ли требовалось. Кожа Калмыша на шее была синюшная, с кровавыми потёками. Грубая верёвка и неплотно затянутая петля под неполным весом (окровавленные колени касались земли), позволяли Калмышу жить. Руки за спиной несчастного стягивала вторая веревка. Пленник был не в силах ни освободиться на перебитых ногах, ни удавиться под собственным весом. Впрочем, насколько понимал Малярийкин, жить в таких условиях Калмыш также не смог бы больше нескольких часов. Затем наступала потеря сознания и — как блестящий финал задумки гения-фашиста, устроившего всё это садистское представление, — удушье в петле. Значит — налёт на мастерскую совершили недавно. Из этого следовал ещё один вывод.