Страница 56 из 98
Стихи твои — прекрасны. Спасибо тебе за них, за то, что ты их пишешь, за то, что ты - ты.
Асе перепишу и пошлю.
Что же до «militante № 2», то эта тема не притворна и не разыграна. Потому что со мной тоже не раз случалось - получать письма, написанные от души, но так, что их душа не приемлет, ибо ужасно трудно любить так, как нужно любимому, а не любящему (не прими это как-нб. узко!), и писать так, как это нужно адресату, особенно гриппозному. Тут дело не в том, чтобы «подладиться» как-то, а — чтобы это было именно то самое.
Один экз. «Воскресения» ты мне подарил в Москве, но я не смогла захватить его сюда с собой. Очень рада, что ты прислал мне эту книгу, не из-за Толстого, а из-за отца, осуществившего тему лучше, чем автор, т. е. с неменьшей любовью, но абсолютно без сентиментальности. Ты понимаешь, вторая половина книги расхолаживает меня к первой, прекрасной, тем, что напряжение, по теме и замыслу долженствующее нарастать, падает, расплывается, захлёбывается в лжи толстовской «правды», точно уже не Толстой, а его вегетарианцы писали.
Жаль, что репродукции неважные и часть иллюстраций срезана — видимо, чтобы не уменьшать до искажения. Вот например в иллюстрации к заутрене (или к чистому четвергу?) - там, где все со свечками, — срезана чудная фигурка мальчика, который крестится, с силой вжимая пальчики, сложенные щепоткой, в лоб, как бабушка учила. Беленькая головка наклонена, только темя видно и эта ручонка. А особенно сильна сцена, где Катюша, в арестантском халате, почти спиной к зрителю, видит там, вдали, Нехлюдова, а за её спиной конвоир, так вот настороженность руки конвоира.
Часть этих иллюстраций, в чудесных репродукциях, я видела в монографии твоего отца в Рязани — писала тебе тогда об этой книге, и до сих пор не могу себе простить, что не догадалась украсть её, там столько чудесного, и много портретов вас, детей и подростков, и матери.
Живу всё так же. Жду весны, как никогда в жизни. Бывало, весна приходила своим чередом, а здесь, чтобы она пришла, нужно всё сверхчеловеческое напряжение человеческой воли, ибо здесь она не просто весна, а такое же чудо, как воскресение Лазаря, настолько всё мертво и спел'нуто. (Как хорошо у тебя про Лазаря в последних стихах!2) И вот я всё время из недр своих взываю и вопияху, но вызвала пока что только один-единственный весенний день с настоящей капелью и попытками луж. Обрадовалась — и всё пропало. Пурга, заносы, морозы.
А наше село чем-то похоже на Вифлеем. Каким-то библейским убожеством, м. б. таящим в себе Чудо, а м. б. только ожиданием его, чаянием.
Снега и снега, лачуги, лохматые коровы, косматые псы. Всё время приходится перебарывать возникающее от пейзажа и окружения желание волочить ноги и сутулиться, насколько город подтягивает, настолько село, да ещ' северное, размагничивает.
Работаю много, часто свыше своих, теперь небольших, сил, но работа эта не утоляет жажды настоящей работы и даже не заглушает её, несмотря на то, что считаюсь художником и работа близка к специальности.
Чувствую себя неважно, плохо переношу климат. Постоянная противная температура в окрестностях 37,5, и постоянно чувствую сердце, это, плюс многое другое, очень утомляет.
Но в общем всё, как всегда, терпимо.
Спасибо тебе за всё.
Целую тебя.
Твоя Аля
1 А.С. отвечает на письмо Б. Пастернака от 29.111.50 г., где он сообщает, что посылает ей несколько стих. «Из романа в прозе» и добавляет: «Они сразу оттолкнут тебя, покажутся неяркими и чересчур (нехудожественно) личными».
2 А.С. имеет в виду последнюю строфу стих. 1949 г. «Дурные дни».
Б.Л. Пастернаку
17 апреля 1950
Дорогой Борис! Большое тебе спасибо за деньги, ты и представить себе не можешь, как они меня выручили, и как кстати пришли. А главное, спасибо за заботу. Я с каждым годом становлюсь всё беспризорнее, всё забвеннее (?), и тем большим чудом кажется мне человеческое внимание, человеческое добро. Сама я, мне кажется, черствее прежнего не стала, но сентиментальности лишилась абсолютно, так же как и слёзного дара, которым в молодости обладала превыше всякого другого - лет до 20-ти рыдала над чеховской «Каш-танкой», плакала в кино, и т. д. И, представь себе, израсходовала весь свой слёзный запас лет около 10 тому назад, теперь способна плакать только если очень радуюсь, что со мной случается редко.
У нас один за другим подряд три весенних дня. Снег чернеет, делается губчатым и рассыпчатым, с крыш бежит вода, а по небу — серые, тёплые облака. Тайге ещё далеко до зелени, но она голубеет, покрывается сливовой дымкой, и, когда солнце заходит за полосу леса на горизонте, тень падает на снег нежно, как тень огромных ресниц. От солнца всё становится гибким, и веточки лиственниц, и пышные, как лисьи хвосты, ветви пихт, а очертания теряют свою зимнюю сухость, чёткость, схематичность. На свет божий выползают ребятишки и щенята, урожая этой зимы, выращенные в избах наравне с телятами и курами. Птиц ещё не видно и не слышно, только однажды увидела какую-то случайную стайку странных хохлатых воробьев с белой грудкой.
Как удивительно, что в последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю» зиму, «доживаю» до весны и т. д. (Прости за гадкую бумагу, здесь и такую трудно добыть.)
Сегодня ходила к врачу, она сказала мне, что нельзя в таком возрасте иметь такое сердце, посоветовала мне побольше отдыхать и беречься волнений и переживаний. И прописала всякой дряни внутрь. Причём, насколько я соображаю, дряни взаимоисключающей. Насчёт отдохнуть, не волноваться и не переживать сам догадываешься, а насчёт сердца - неправда, оно ещё повоюет.
Какая меня всегда тоска за душу хватает от казённых помещений и присущих им казённых же запахов — милиций, амбулаторий, контор и т. д. Сегодня просидела в амбулатории часа четыре подряд, в очереди разнообразных страждущих, - обросших щетиной мужчин, бледных женщин с развившимися волосами, подростков с патетическими веснушками на скуластых мордочках. Скамьи со спинками, отполированными спинами, плакаты «Мы излечились от рака», «Берегите детей от летних поносов», отполированные взглядами, ай-ай-ай, какая тоска! и все эти разговоры вполголоса о боли под ложечкой, под лопаткой, в желудке, в грудях, в висках, о боли, боли, боли! У меня тоже сердце болит тихой скулящей болью, но от этого обилия чужих болезней начинаю себя чувствовать неприлично-здоровой, хочется встряхнуться и удрать.
А зато как хороши гостиницы, пристани и вокзалы! И какая там иная тоска, живая, с огромными сильными крыльями, вот-вот готовая превратиться в радость, правда? и по силе не уступающая счастью. Тоска приёмных покоев совсем другая, заживо ощипанная и бесперспективная (чудесное словечко!). Осенняя муха, а не тоска.
Пишу тебе всякую несомненную ерунду. Кругом так шумно, тесно, неудобно, и, несмотря ни на что, так хочется хоть немного поговорить с тобой, т. е., вернее, смотря на всё, так хочется поговорить с тобой! Всё бы ничего, но я ужасно тоскую, грущу и по-настоящему страдаю о и по Москве. Как никогда в жизни. А ведь жила я там так мало, до 8-ми лет ребёнком и потом взрослой года три в обшей сложности, вот и всё. Это - самая страшная тоска, тоска - неразделённой любви, что ли! Сколько же я видела в жизни городов, стройных и прекрасных, сколько любовалась ими, понимала и ценила, но не любила, нет, никогда. И, покинув их, не больше вспоминала, чем декорации когда-то виденных пьес.
Но этот город — действительно город моего сердца, и сердца моей матери, мои город, единственная моя собственность, с потерей которой я никак не могу смириться. И во сне вижу - в самом деле, а не для красного словца - московские улицы, улички и переулочки, именно московские, а не какие-нб. другие. А вместе с тем жить в Москве я бы не хотела, не хотела бы, чтобы этот город стал для меня будничным городом нескольких привычных маршрутов. И с удовольствием — если бы жизнь моя была в моих собственных руках, жила и работала очень далеко от Москвы, и именно на севере, ещё севернее, чем здесь, - жила и работала бы по-настоящему, не так, как сейчас приходится. Книги писала бы о том, что немногим приходится видеть, хорошо писала бы, честное слово! Крайний Север - непочатый край для писателя, а никто решительно ничего настоящего о нём не написал.