Страница 53 из 98
3 Один из сибирских рассказов Владимира Галактионовича Короленко (18531921) «Огоньки» кончается словами: «Но все-таки... все-таки - впереди огни».
4 20.XII.49 г. Б. Пастернак пишет А. Эфрон: «Умоляю тебя, крепись, мужайся даже по привычке, по-заученному, в моменты, когда тебе это начинает казаться бесцельным или присутствие духа покидает тебя. Ты великолепная умница, такие вещи надо беречь. Как хорошо ты видишь, судишь, понимаешь все, как замечательно пишешь!»
s А.С. часто повторяла любимые ею строки из поэмы «Девятьсот пятый год» (гл. «Морской мятеж»): «Приедается все / Лишь тебе не дано примелькаться...» и начало стих. «Вальс со слезой»: «Как я люблю ее в первые дни...» (о елке).
3. М. Ширкевич 56
Что же касается змеи, которую на картинке попирает крылатый божок, то по мифологии она обозначает измену, почему её и попирают, а она выпирает. Кстати, здесь говорят не «муж изменил жене», а «муж изменил жену», «жена изменила мужа» — в смысле «сменила».
Шутки в сторону — очень, очень рада была наконец получить от Вас весточку, ещё не совсем такую подробную, как мне хотелось бы, но всё же настоящую весточку. Я знаю, дорогие мои, как вам трудно писать письма, и знаю, какая я свинья, что всё пристаю к вам. Боюсь, что эта бесконечная переписка надоела вам, но тут я безумная эгоистка. Правда, когда долго ничего не получаю, то всякая чушь лезет в голову и в сердце. Очень прошу написать про Мульку. У меня пока что всё по-прежнему, т. е. работаю по 12—14 часов, совершенно изматываюсь, ни на что, кроме работы, не остаётся времени. Что до некоторой степени является моим спасением — мысли мои забиты поисками коровьей шерсти для изготовления кистей, напр., и всяким прочим тому подобным. Так и живу — от мемориальной даты к празднику и т. д. Пишу массу лозунгов, готовлю монтажи и всегда ужасно нервничаю — чтобы всё получилось как следует.
Недавно получила письмо от Бориса. Он тоже очень немного пишет о себе. Мне очень его жаль — что его подружка «изменила его»1. Он писал мне, что был у вас и что вы мне о нём напишете, в чём, конечно, жестоко ошибся. У меня к Борису совершенно особое чувство, большой нежности и гордости за него, чувство, которое трудно определить словами, как всякое настоящее. Во всяком случае, он мне родня по материнской линии, понимаете? так что моё чувство к нему плюс ко всему ещё и кровное.
Денег из Куйбышева я не получала, теперь затребую через соответствующую инстанцию, так вернее будет. Впрочем, м. б., вы лучше их затребуете себе?
Лиля пишет, что новосибирские морозы, передаваемые по радио, заставляют её ёжиться. А здесь ещё гораздо крепче Новосибирска. На Игарке часто бывает теплее, т. к. там море ближе, чаще ветра, а при ветре редко бывают очень сильные морозы.
В январе потеплело, и у нас -35°, что, по сравнению с предыдущими 50°, очень чувствительно. Но всё же топить приходится беспрестанно, иначе температура комнаты немедленно догоняет наружную.
Простите за нелепое письмо, я до того устаю, что к 12 ч. ночи по местному времени (или к 10 ч. вечера по московскому) у меня вместо головы на плечах оказывается что-то на неё похожее только по форме, но никак не по содержанию. Забыла написать, что некоторое время тому назад получила 2 № «Нового мира», где особенно заинтересовали меня статьи о советском кино и о советской сатире2 — до остального добраться ещё не успела. Спасибо большое.
Дорогие мои, не забывайте меня и, если не можете часто писать, то хоть почаще меня вспоминайте, всякую меня, и маленькой девочкой, и взрослой девушкой, и такой, какова я сейчас, под холодной туруханской луной, среди до одури белых снегов, далеко, далеко от вас и всегда всем сердцем с вами.
Крепко целую вас и люблю.
Ваша Аля
' Речь идет об аресте О.В. Ивинской.
2 По всей вероятности, статья Б. Горбатова «О советской сатире и юморе» (Новый мир. 1949. № 10).
Б.Л. Пастернаку
31 января 1950
Дорогой мой Борис, это не письмо, а только записочка, через пень-колоду возникающая в окружающей меня суете и сутолоке. Я получила всё посланное тобой1, и за всё огромное тебе спасибо. Стихи твои опять, в который раз, потрясли всю душу, сломали все её костыли и подпорки, встряхнули её за шиворот, поставили на ноги и велели -живи! Живи во весь рост, во все глаза, во все уши, не щурься, не жмурься, не присаживайся отдохнуть, не отставай от своей судьбы! Безумно, бесконечно, с детских лет люблю и до последнего издыхания любить буду твои стихи, со всей страстью любви первой, со всей страстью любви последней, со всеми страстями всех любвей от и до. Помимо того, что они потрясают, всегда, силой и точностью определения неописуемого и невыразимого, неосязаемого, всего того, что заставляет страдать и радоваться не только из-за и не только хлебу насущному, они являлись, всегда, и всегда являться будут критерием совести поэтической и совести человеческой. Я тебе напишу о них, когда немного приду в себя - от них же.
На твоё письмо я немного рассердилась. Не нужно, дорогой мой Борис, ни обнадеживать, ни хвалить меня, ни, главное, приписывать мне свои же качества и достоинства. Этим же, кстати и некстати, страдала мама, от необычайной одарённости своей одарявшая собой же, своим же талантом, окружающих. Часть её дружб и большинство её романов являлись по сути дела повторением романа Христа со смоковницей (таким чудесным у тебя!). Кончалось это всегда одинаково: «О как ты обидна и недаровита!»2 — восклицала мама по адресу
/v-J
очередной смоковницы и шла дальше, до следующей смоковницы. От них же первый, или первая, есмь аз. Больше же всего я рассердилась на то, что, мол, я могу подумать о начале какого-то романа или о чём-то в этом роде. Господи, роман продолжается уже свыше 25 лет, а ты до сих пор не заметил, да ещё пытаешься о чём-то предупреждать или что-то предупреждать. Я выросла среди твоих стихов и портретов, среди твоих писем, издали похожих на партитуры, среди вашей переписки с мамой, среди вас обоих, вечноблизких и вечно разлучённых, и ты давным-давно вошёл в мою плоть и кровь. Раньше тебя я помню и люблю только маму. Вы оба — самые мои любимые люди и поэты, вы оба — моя честь, со-