Страница 20 из 98
1 Карандашный рисунок, перерисованный А.И. Цветаевой с одной из последних карточек сестры, хранился у Е.Я. Эфрон, впоследствии он мною (Р.В.) был подарен Музею М. Цветаевой в Болшеве.
2 См. Т. Ill наст. изд.
3 То есть со времени, когда А.С. рассталась с матерью, уехав в СССР.
4 Имеется в виду Б.Л. Пастернак.
s Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич, хранившие архив М. Цветаевой, предсмертной записки М. Цветаевой мужу и дочери, по их словам, не видели. Сохранились сделанные рукой З.М. Ширкевич копии трех предсмертных записок: сыну, Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым - и копия еще одной записки, начинающаяся словами «Дорогие товарищи!..»
В предсмертном письме М. Цветаевой к сыну есть слова: «Передай папе и Але - если увидишь, - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик...» (VII, 709).
6 Это выражение связано с домашним прозвищем М. Цветаевой - Рысь: у рыси, естественно, не рот, а пасть.
7 Для журнала «Revue de Moscou», выходившего в Москве на французском языке, М. Цветаева в июле-августе 1939 г., живя в Болшеве, перевела на французский двенадцать стих. М.Ю. Лермонтова: «Сон» («В полдневный жар...»), «Казачью колыбельную песню», «И скучно, и грустно...», «Любовь мертвеца», «Прощай, немытая Россия...», эпиграмму («Под фирмой иностранной иноземец...»), «Родину», «Предсказание», «Выхожу один я на дорогу...», «Смерть поэта», «Опять народные витии...», «Нет, я не Байрон...».
8 Из переведенных М. Цветаевой стихотворений были опубликованы лишь три: «И скучно, и грустно...», «Смерть поэта» и «Нет, я не Байрон...» (Revue de Moscou. 1939. № 10).
3 В письме дочери от 23.V.41 г. М. Цветаева пишет: «...недавно телефсон-ный> звонок из “Ревю де Моску” - у них на руках оказались мои переводы Лермонтова, хотят - Колыбельную Песню, но - “замените четверостишие”. - “Почему?” - “Мне оно не нравится". И так далее. Я сказала: “Я работала для своей души, сделала - как могла, простите, если лучше не могу". - И всё. - Не могу же я сказать, словами сказать, что мое имя - достаточная гарантия» (VII, 753). А.С. считала, что разговор, о котором пишет ее мать, мог происходить с главным редактором журнала «Revue de Moscou» Михайловым (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград Моек, обл., 1995. С. 76).
10 Приводим дословно текст письма М. Цветаевой от 23.V.41 г. (так как А.С. цитировала его неточно, по памяти: «Перекличка. Ты пишешь, что тебе как-то тяжелее снести радость, чем обратное, со мной - то же: я от хорошего - сразу плачу, глаза сами плачут, и чаще всего в общественных местах, - просто от ласковой интонации. Глубокая израненность. Но я - от всего плачу: просто откры ваю рот, как рыба, и начинаю глотать (давиться), а другие не знают, куда девать глаза» (VII, 753).
А.И. Цветаевой
[Без даты]
Дорогая Ася! То, что Мур (от к<оторо>го с весны 1944 г., т. е. с его первых боёв или боя, нет известий)1 в своих письмах и Вам, и мне вместо слова «мама» ставит её инициалы, можно объяснить только возрастным «интересничаньем» — вроде того, как каждое письмо туда, мне на Север2, он писал мне другим почерком. М. б., я жестоко ошибаюсь, м. б., это - подсознательное желание отдалить от себя именно маму, чтобы в памяти возникала не так страшно погибшая мать, а более отвлечённая «М. И.» во всём её литературном величии. Ему, Ася, очень больно писать «мама». А ещё тут желание казаться «взрослым», писать и говорить о ней наравне с Алексеем Толстым, с Ахматовой3 и пр. Боль свою он несёт глубоко в себе, не даёт ей подниматься на поверхность, не желает делиться ею ни с кем, знаю это по себе. Одним словом — внешне, — желание казаться интересным, взрослым, подсознательно — боль. Я его ни в чём не осуждаю, так же как и себя не осуждаю за то, что делала и чего не делала в ранней молодости. На то она и молодость, на то она и судьба. Я знаю только одно, что за всё то время, что мы были вместе, он не только очень любил маму, но и очень хорошо умел проявлять эту любовь. С самых ранних лет относился к ней со взрослой чуткостью, чуя её детским своим сердцем и понимая взрослым умом. Иногда она его шокировала — то недостаточно модной одеждой, то базарной сумкой, то страстностью [одно слово утрачено] — резкостью в каком-нибудь споре, тем, что всё это было недостаточно «прилично» для его дендизма. Он любил, чтобы всё было хорошо, красиво, вкусно, комильфо, а этого ведь почти никогда не было! Но он прекрасно понимал, что так оно и должно было быть в нашей семье. В спорах отца с матерью или моих с ней, вообще во время семейных конфликтов, он или становился на её сторону, или старался успокоить её.
Никогда не забуду следующего случая: у нас там были друзья, художники по фам<илии> Артемовы4, он и она. Они жили в маленьком домике в Кламаре, у них был садик с черешневым деревом, охотничьи собаки, ирл<андские> сеттеры. Они очень нас любили, мама часто бывала у них, читала стихи. Мы там проводили целые дни. Однажды возник спор - что лучше, поэзия или живопись, и мамадо-казывала, страстно и резко, что поэт - выше всех, что поэзия - выше всех существующих искусств, что это — дар Божий, наконец дошли до необитаемого острова, где (мама) «поэт всё равно, без единого человека вокруг, без пера и бумаги, всё равно будет писать стихи, а если не писать, то всё равно говорить, бормотать, петь свои стихи, совсем один, до последнего издыхания» - а Артемова: «а художник на необитаемом острове всё равно будет острым камнем по плоскому царапать свои картины» - и тут мама расплакалась и сказала: «а всё равно поэт - выше!» Мур, молча и внимательно наблюдавший за всем этим, бросился с кулаками на Ар<темо>ву, крича плаксивым (детским) басом: «Дура! Не смей обижать маму!» (а потом к маме, припал к ней, обнял. Было ему что-то около семи лет. Такие да и вообще внешние проявления чувств у него были очень редки, он был чрезвычайно сдержан). Мама его любила больше и иначе, чем меня, но меня любила тоже. Они с Муром [истерто два слова] дружили. Было так: я уехала в марте тридцать седьмого года; папа в октябре или ноябре тридцать седьмого был спешно вызван в Москву. Мама с Муром остались вдвоём, одни, до их приезда в конце июня тр<идцать> дев<ятого >. О их жизни тогда я знала по частым подробным их письмам. Письма эти пропали у меня — <невоз>местимая утрата. Об отъезде [текст истёрт — около 6 слов] расскажу при встрече. Мамины письма были полны Муром, она всегда очень хвалила его. Постоянно упоминается о внимательности, о том, что всегда помогал по хозяйству, что для него, не выносившего хозяйственных дел, было действительным проявлением любви. Она часто бывала у самых больших наших там друзей, Лебедевых <...> нам впоследствии удастся [несколько слов утрачено; карандашом А. И.: «совсем стёрлось»] кусок их жизни. О, эти сборы в Москву, продлившиеся около полутора лет! Покупки на сэкономленные деньги одежды для всех четырёх, подарков для нас с С<ерёжей >, терпеливые поиски мест, где дешевле и лучше <...> одиночество. Подрастающий Мур, которому, скрепя сердце и сжав губы, предоставлялась [относительная] самостоятельность. Он сам ходит по улицам города, сам ходит в кино и театр, по своему выбору покупает и читает книги, журналы, газеты, из Мура постепенно становится Георгием, прощание с молодостью, прощание с городом, начинавшееся прощание с жизнью. О нашей встрече в Москве, о встрече с С<ерёжей> в Болшево писала Вам много и подробно, письмо - письмо о последнем нашем праздничном - о посещении Сельхозвыставки. Вы всё это должны были давно получить. Был сияющий августовский день, ослепительные павильоны и фонтаны выставки. В одном из кустарных киосков купили большого кустарного льва. Маме особенно понравился павильон Грузии, некоторые небольшие (Башкирский и т. д.), из животных - овчарки. Она сказала, что всё -гораздо лучше Международной выставки. Папа, тогда болевший, чувствовал себя хорошо, мы были все вместе, это был последний радостный день. Через три дня мы с мамой простились навсегда. Сквозь спущенное окно машины я махала рукой до того поворота. Они стояли на высокой террасе дачи, мама, папа, Мур, мой муж, наша приятельница Миля и те друзья, семья, к<отор>ые жили с нами на даче. Мама стояла в синей кофте, в к<отор>ой спала, в синей линялой косынке, из-под которой белая прядь, очень бледное лицо. Голова высоко поднята, и глаза сощурены, чтобы лучше видеть. Губы прикушены. Простите за путаность, за конспективность, — нет времени, нет возможности, ничего нет. Могу писать одна <...> нужно писать многим - когда? Но я очень стараюсь—люблю Вас очень, Ася, Вы всё должны понимать. Ловлю каждый случай писать В<ам> хоть по несколько строк наспех.