Страница 19 из 98
Асенька, здесь большой перерыв в письме, сегодня уже 26-ое. Кончаю наспех. Вкратце о себе и своих делах. Я должна была быть в Москве уже в июле6, но поездка моя откладывается или отменяется совсем. Последнее письмо от мужа получила 4 июля, он, видимо, уехал к Сереже7. От Мура писем не получаю с весны. Лиля и Зина не пишут совсем. Обо мне не беспокойтесь, я жива и здорова. Поправилась после болезни. Работаю по специальности, отношение ко мне хорошее. [3 строки текста утрачены, истёрты. Далее текст частично восстановлен поверх написанного рукой А. И.] любим друг друга [два слова утрачены] очень прошу Вас беречь себя, такую нам всем оставшимся в живых необходимую. Я Вам буду кофты вязать, носки и чулки, я уже готовлю Вам всякие подарки, как маме готовила.
Планов у меня на будущее никаких нет, конкретно ничего себе не представляю [подстроки утрачено]. Пришлите мне на всякий случай адрес Андрюши.
Люблю.
Ваша Аля 35 36 37
альбом» открывается словами: «Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой» и сонетом «Встреча», также ей посвященным. К ней обращено и стих. 1912 г. «Он приблизился, крылатый...».
эАнна Самойловна Калин (1896-1984) - гимназическая подруга сестер Цветаевых. Однако А.С. ошиблась: в стихах, ей посвященных: «Эльфочка в зале» и акростихе «Акварель», тема смерти отсутствует.
5 Непосредственным откликом на смерть поэтов были: посвященные «австрийскому Орфею» Райнеру Марии Рильке (1875-1926) поэтический реквием-поэма «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть» (оба - 1927); написанный сразу после гибели Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930) цикл из семи стих.; также семь стих. (1921), написанных сразу после смерти Александра Александровича Блока (1880-1921); мемуарные очерки: «Герой труда» (1925), посвященный Валерию Яковлевичу Брюсову (1873-1925), «Пленный дух» (1934) - Андрею Белому (1880-1934) и Максимилиану Александровичу Волошину (1878-1932) - очерк «Живое о живом» и стихотворный цикл «lei - Haut» (оба - 1932).
Пушкину М.И. Цветаева посвятила в молодости стих. «Встреча с Пушкиным» (1913), а в 1937-м опубликовала цикл из шести стих. «Стихи к Пушкину», мемуарную прозу «Мой Пушкин» и статью «Пушкин и Пугачев».
Стихотворные и прозаические произведения, посвященные М.Ю. Лермонтову, неизвестны.
6Срок пребывания А.С. Эфрон в лагере истекал в августе 1947 г., почему она надеялась на досрочное освобождение в июле 1944 г., непонятно.
7 То есть арестован.
А.И. Цветаевой
22 декабря 1944
Родная Асенька, от Вас около 2 месяцев не было писем, делалось жутко. Сегодня получила сразу три. Получила письмо из Куйбышева с маминым перерисованным портретом1, изумительно схожим. Только вчера писала Вам о том, что тот — мамин Ваш силуэт из апрельского письма36 -единственное изображение Вас и мамы, и то - тень. Спасибо за всё. Напрасно сердитесь на поверхностность моих писем. Узнав о смерти мамы, я целый год молчала, я не могла об этом говорить, и сейчас тоже непобедимо трудно. В моих детских воспоминаниях я не одна, там и она, и вы все, а когда я одна, приближаюсь к её последнему одиночеству, то ужас и непреоборимая боль и волосы на голове шевелиться начинают. То, давнее, отстоялось, это — кипит, и вновь и вновь обжигаюсь по самое сердце, когда пишу Вам про то последнее, что мне известно. С получения Вашего первого сюда письма писала Вам по два раза в месяц (больше некогда — надеюсь, что все дошло). Пишу обычно без разбора, все, что вспоминается. К маминому портрету мне сделают рамку. Та карточка 39-го года, что Вам послали, не московская, она привезла их с собою (паспортные), очень неудачные и карикатурно-непохожие (или карикатурно-похожие).
Она была вовсе не такая. Я уже писала много раз Вам о поразительной молодости её облика. Возраст сказался только в отяжелевшем овале, даже не отяжелевшем, а закруглившемся (одно из редких прежних «кокетств» — это чтобы лицо было худое; ей не нравилось, что овал - круглый, и даже когда-то глотала какие-то пилюли, чтобы похудеть, а сама всегда была такая же тоненькая, египетский мальчик). Глаза были по-прежнему яркие, молодые губы. Волосы с сильной проседью, с косым пробором, подстриженные под мочку (к<о-тор>ой, помнишь, не было?) ушей. Сильно седеть начала с 34-35-го года. Когда мы встретились в Москве, её седина меня не поразила, значит, она сравнительно с мартом 1937 г.3 не поседела. О её приезде и нашей встрече писала Вам несколько раз. Писала и о том, что в Москву она приехала, простившись с молодостью, да и не только с этим, а и со всем тем. Это не было «до свиданья», а именно — «прощай» и «прости». Стала носить очки, которые раньше только во время работы [слово утрачено] чтения носила. Некрасиво низко на лоб повязывала выцветшую косынку. (Ту женщину, о которой пишет Борис4, не узнала, я уверена, только из-за близорукости. Она всю жизнь даже хороших знакомых не узнавала часто, а тут, в этом хаосе! Нет, Ася, знайте раз и навсегда, что она была в здравом уме и твёрдой памяти. Исстрадалось сердце, порвались нервы, но голова всегда оставалась ясной. И в ту самую минуту.) Перед уходом из Елабуги она написала Сереже, и мне, и Муру отдельно. Мы с Сережей не получили5. Хранилась записка у Мура, где она теперь - не могла добиться ни у Мура, ни у мужа. Муж её читал, он нам расскажет. Рукописи её целы пока, и ничтожная часть фотографий. Самые живые, ценные у меня пропали вместе с негативами. Она по-прежнему пила черный кофе, курила из некрасивых старых мундштуков, котор<ые> постоянно теряла, вечерами читала в постели и что-нибудь грызла в это время (это у нас называлось «ублаженье» — какой-нб. изюм, подгнившие яблоки и вообще всякую дрянь). Так и засыпала с книгой, в очках, при свете и с «разинутой пастью»6, как говорил С<ережа>. Вставала очень рано — эта привычка началась с того дня, как Мур стал ходить в школу. Первые дни в Болшеве, пока ещё не начала ежедневно работать, ходила как потерянная.