Театр Шаббата

— От доктора Каплана, он подбирает людям очки. В Нептьюне. В конверте открытка. Я прочитаю. «С днем рождения…»

— А! — Его лицо освещает радость узнавания. — Как, говорите, его зовут?

— Доктор Бенджамин Каплан, специалист по коррекции зрения.

— Коррекции?

— Да. «С днем рождения, удивительный пациент!»

— Никогда не слышал о нем.

— «Надеюсь, ваши дни рождения такие же удивительные, как вы сами». У вас недавно был день рождения?

— Ну да.

— А когда?

— Первого апреля.

Все правильно. День дураков. Моя мать всегда считала, что это очень подходит Фишу. Точно, моей матери был отвратителен его член. Это было непостижимо для нее, и она это возненавидела.

— Значит, это поздравительная открытка.

— Поздравительная открытка. Открытка? Как, говорите, его зовут?

— Каплан. Он врач.

— Никогда не слышал о таком враче. А он, должно быть, слышал, что у меня день рождения. А другое письмо?

— Распечатать?

— Конечно, давайте.

— Из страховой компании. Не думаю, что тут что-то важное.

— А что они пишут?

— Они хотят застраховать вашу жизнь. Тут сказано: «Страховой полис для граждан от сорока до восьмидесяти пяти лет».

— Можете выбросить в помойку.

— Ну вот и вся почта.

— Ну и черт с ней.

— Нет, вам это не нужно. Вам не нужно страховать свою жизнь.

— Нет, нет, у меня есть страховка. Кажется, пять тысяч долларов или около того. Мой сосед платит, я ему доверяю. Такая у меня философия: никогда не страхуюсь на крупную сумму. Зачем? Кому это нужно? Пяти тысяч долларов достаточно. Так что он этим занимается, сосед. Отдам концы — меня на это похоронят, а остальное пусть достается ему.

«Отдам концы» он произносит как «отдам долг».

— Кто знает, — говорит Фиш, — сколько мне еще осталось жить. Время бежит. А как же. Сколько еще можно прожить после ста? Очень мало. Самое большее год или два, и то, если повезет. Даже если час или два — и то большая удача.

— Как насчет бараньей котлеты?

— Тут ко мне должны были прийти из местной газеты, брать у меня интервью. В полдень.

— Да?

— Я оставил дверь открытой. А никто не пришел. Не знаю почему.

— Брать интервью, потому что вам исполнилось сто лет?

— Ну да. Столетие. В полдень. Наверное, этот, из газеты, ноги промочил по пути или еще что-нибудь. Как вас зовут, мистер?

— Моррис. Микки — так все зовут меня с детства.

— Погодите-ка. Я знал одного Морриса. Из Бельмара. Моррис, Моррис. Я вспомню.

— А фамилия Шаббат.

— Как у моего двоюродного брата.

— Все правильно. Того, который жил на Маккейб-авеню.

— А того парня тоже звали Моррис. Вот ведь как. Моррис. Гм-м. Я вспомню, вспомню.

— Вы сразу вспомните, как только скушаете баранью котлетку. Пойдемте, Фиш, — сказал я и поставил его на ноги. — Сейчас вам надо поесть.

Шаббат очень хотел бы посмотреть, как он готовит себе баранью котлетку. Взглянул бы, какая она, эта баранья котлетка. Было бы забавно, подумал кукловод, дождаться, когда он ее себе приготовит, а потом, когда он отвернется на секунду, выхватить ее у него из-под носа и быстро съесть. Но он отвел Фиша на кухню, тут же сказал, что ему нужно в туалет, вернулся в столовую, вынул коробку из буфета, — оказалось, она не пустая, — и вышел с ней из дома.

Чернокожая женщина по-прежнему сидела на верхней ступеньке своего крыльца: смотрела на дождь и слушала радио. Счастливая — абсолютно. Тоже прозак принимает? Судя по чертам лица, в ней есть индейская кровь. Молодая. Нас с Роном другие матросы отвели в один район на окраине Веракруса. Что-то вроде ночного клуба с кафешкой на улице, загаженного и убогого, в дешевом квартале, с гирляндами лампочек и десятками и десятками женщин и моряков за грязными столиками. Договорившись о цене и покончив с заказанной выпивкой, шли в низенькие домики, где сдавались комнаты. Все девочки были со смешанной кровью. Это же полуостров Юкатан, и майя жили здесь не так уж давно. Смешение рас, это всегда интригует. Возвращает тебя к истокам. Та девушка была просто прелесть. И очень по-человечески симпатичная. Очень темная кожа. Славная, приветливая, обаятельная. Лет двадцати или чуть старше. Просто очаровательная. И спешки никакой не было, все шло своим чередом. Помню, она потом натерла меня какой-то мазью, которая стягивала кожу. Может быть, для профилактики какой-нибудь болезни. Очень милая была девушка. Совсем как эта.

— Ну, как старик?

— Ест баранью котлетку.

— Йи-пи-и! Ура! — воскликнула она.

Боже, я бы не прочь с ней встретиться! Стучите подольше. Нет. Я слишком стар. С этим покончено. С этим всё. Это побоку. Прощайте, девочки.

— Вы из Техаса? Откуда это «йи-пи-и»? Йи-пи-и-ки-йо-ки-йай!

— Это — когда взрослая скотина, — она смеялась, широко раскрывая рот. — У-упи ти-йи-йо, пошевеливайтесь, цуцики!

— Что это за цуцики?

— Хилые телята, которых бросила мать. Цуцик — это теленок, который потерял маму.

— Да вы настоящий ковбой. А я-то вас сначала принял за девушку из Осбери. Вы мне нравитесь, мэм. Я прямо слышу, как звякают ваши шпоры. Как вас звать?

— Хопалонг Кэссиди, — сказала она. — А вас?

— Рабби Исраэль Баал Шем Тов — Хозяин Имени Божьего. А вообще-то, в шуле все называют меня Променад.

— Оч-ч приятно.

— Позвольте я расскажу вам одну историю, — сказал он, поправив бороду плечом, потому что руки у него были заняты коробкой с вещами Морти. — Как-то раз рабби Мендель похвалился своему учителю рабби Элимелеху, что по вечерам видит ангела, который скатывает в трубочку свет, чтобы дать место тьме, а по утрам — ангела, который рассеивает тьму, чтобы рассвело. «Да, — ответил ему рабби Элимелех, — в молодости я тоже это видел. Но потом этого уже больше не видишь».

— Я не понимаю еврейских шуток, мистер Променад, — она опять засмеялась.

— А какие шутки вы понимаете?

Но американский флаг в коробке с вещами Морти — я знаю, он лежит там, на самом дне, как положано — говорит: «Еврейский закон это запрещает», и он сел в машину с этой коробкой и поехал на берег, к променаду, которого больше там не было. Нет больше променада. Прощай, променад. Атлантический океан, он могучий. Смерть — ужасная штука. Никогда не слышал о таком враче. Восхитительно. Да. Очень подходящее слово. Все было восхитительно. Прощай, восхитительное. «Прощайте, Египет и Греция. Рим, прощай».

Вот что Шаббат обнаружил в коробке в тот дождливый туманный день, в день рождения Морти, 13 апреля 1994 года, поставив свою машину с полустертым номером рядом с пляжем, на Оушен-авеню. Его машина стояла косо, по диагонали, как бы отдельно от других, передними фарами к морю, а неказистое на вид морское божество хмуро гребло к югу, тащилось в хвосте у шторма. В жизни Шаббата не было ничего, подобного этой коробке, ничего, даже приближавшегося к ней по своей значимости, с ней не могла сравниться даже одежда, оставшаяся после Никки. Ее платяной шкаф внушал ему ужас, но это была ерунда по сравнению с коробкой. Чудовищная чистота этого страдания, его пронзительность были для него внове, ему казалось теперь, что те страдания, которые он испытывал раньше, — не более чем имитация. А тут настоящая страсть, настоящее неистовство, самое изощренное, что изобретено, чтобы терзать единственный биологический вид, единственное животное, наделенное памятью, долгой памятью. Эту стихию можно выпустить наружу, просто вынув из коробки вещи, которые Итта Шаббат сохранила после смерти своего старшего сына. Возможно, Шаббат чувствовал то же, что испытывает заслуженный деревянный пляжный променад, когда Атлантический океан норовит сорвать его с цепей, — видавший виды, на совесть сделанный, старомодный променад, тянувшийся вдоль маленького городка у океана, жестко прикрепленный к пропитанным креозотом столбам, мощным, словно грудь здорового мужчины, шатающийся, как молочный зуб у ребенка, когда бывалые старые волны набегают на берег.