Театр Шаббата

И все-таки тут была какая-то загадка, какая-то непостижимая странность. Он не мог отделаться от одного подозрения. Какое обязательство она выполняла, и перед кем, оставляя дневник своих сексуальных подвигов? Против кого из ее мужчин это было направлено? Против Матижи? Против Шаббата? Кого из нас она хотела этим сразить? Не меня! Нет, не меня, точно! Меня она любила!

— Поднимите руки!

Эти слова обрушились на него из пустоты, и вот он уже в кружке света, как будто здесь, среди могил, ему предстоит сыграть моноспектакль. Шаббат — кладбищенская звезда, главный герой водевиля для привидений, артист, приехавший на передовую развлечь армию мертвецов. Шаббат раскланялся. Следовало бы сейчас дать музыку, чтобы выход Шаббата на сцену сопровождался коварным, чувственным свингом, невинными забавами секстета Бенни Гудмена — «Ain't Misbehaven» — «Я веду себя хорошо» — и чтобы Слэм Стюарт играл на контрабасе, а контрабас играл на Слэме…

А вместо этого — бестелесный голос вежливо попросил его назвать себя.

Выпрямившись после поклона, Шаббат объявил:

— Это я, Некрофилио по прозвищу Поллюция.

— Я бы на вашем месте больше не наклонялся, сэр. Поднимите руки вверх.

Полицейский, выйдя из патрульной машины, освещавшей фарами театр Шаббата, целился в Шаббата из своей пушки. Стажер. Мэтью обычно ездит один, но иногда берется натаскивать новичков. «Сначала он их просто сажает за руль, — рассказывала Дренка. — Ребята сразу после академии год проходят стажировку, и обычно ими занимается Мэтью. Мэтью говорит: бывают ребята, которые хотят работать и делать свое дело хорошо. Бывают и придурки. И пофигисты, которые так и норовят отлынивать, обойтись за чужой счет… Но Мэтью учит новеньких делать свое дело как следует, как положено, держать машину в порядке, быстро передвигаться, вовремя реагировать… Он однажды ездил с одним парнем три месяца. Так тот ему потом подарил булавку для галстука. Золотую булавку для галстука. Сказал, Мэтт — мой лучший друг навсегда».

Да, стажер его сцапал, но Шаббат и не пытался сопротивляться аресту. Стоило ему попробовать бежать, и коп, на законном или незаконном основании, продырявил бы ему голову. Когда подоспел Мэтью, стажер успел надеть на Шаббата наручники и посадить его в машину на заднее сиденье. Это был молодой чернокожий парень, похоже, одного возраста с Мэтью, и он все проделывал молча — ничем не выдал своего возмущения внешним видом Шаббата, его одеждой, его поведением. Он помог Шаббату забраться на заднее сиденье и при этом следил, чтобы флаг не соскользнул с его плеч, даже осторожно поправил на его лысой голове ермолку «Боже, храни Америку», съехавшую на лоб, когда Шаббат залезал в машину. Задержанный затруднился бы сказать, вежлив ли коп от избытка доброты или от избытка отвращения.

Стажер вел машину. Мэтью уже не плакал, но, сидя на заднем сиденье, Шаббат мог видеть, как непроизвольно напрягаются мускулы на его мощной шее.

— Ты как, напарник? — спросил стажер, когда они поехали вниз.

Мэтью не ответил.

Он собирается убить меня. Он готов это сделать. Наконец-то избавиться от жизни. Наконец-то это произойдет.

— А куда мы едем? — спросил Шаббат.

— Мы вас задержали, сэр, — ответил стажер.

— А можно узнать, какой штраф с меня сдерут?

— Штраф? — взорвался Мэтью. — Штраф?

— Дыши глубже, Мэт, — сказал стажер. — Как ты учил меня.

— Если можно так выразиться, — выговорил Шаббат преувеличенно педантично, тоном, который обычно доводил Розеанну до белого каления, — представления Мэтью о бесстыдстве основаны на фундаментальном заблуждении…

— Сидите тихо, — посоветовал стажер.

— Я только хотел сказать, что происходит нечто, чего он, возможно, не в состоянии понять. Вся серьезность происходящего до него не доходит.

— Серьезность! — воскликнул Мэтью и хватил кулаком по щитку.

— Мэт, давай просто отвезем его и сдадим. Давай просто сделаем нашу работу.

— Я хотел бы быть точным в этом вопросе. Я вовсе не преувеличиваю, — продолжал Шаббат. — Я же не говорю, что происходит нечто правильное или приятное. Или приличное. Или просто естественное. Я сказал: серьезное. Невыразимо серьезное. Торжественно, отчаянно, блаженно серьезное.

— То, что вы все это говорите, очень неосторожно с вашей стороны, сэр.

— Я неосторожный человек. Сам не могу понять почему. Неосторожность заменила мне все остальное. Кажется, это и есть цель моего существования.

— Мы потому вас и забрали, сэр.

— А я думал, вы забрали меня, чтобы я рассказал суду, как развращал мать Мэтью.

— Послушайте, вы причинили моему напарнику боль, — произнес стажер все еще тихим, впечатляюще глуховатым голосом. — Вы принесли много горя его семье. Должен вам сказать, что сейчас вы говорите вещи, которые причиняют боль и мне тоже.

— Да, я это постоянно слышу от людей, люди то и дело сообщают мне, что мое предназначение в этой жизни — причинять боль. Весь мир живет себе без боли, беспечное человечество веселится на бесконечном празднике, но вот в эту жизнь врывается Шаббат, и наутро глядишь — мир превратился в утопающий в слезах желтый дом. С чего бы это? Может мне кто-нибудь объяснить?

— Останови! — закричал Мэтью. — Останови машину!

— Мэтти, давай отвезем его…

— Останови к черту машину, Билли! Мы не будем его арестовывать!

От резкой остановки Шаббат качнулся вперед — просто упал вперед, потому что не мог подставить руки.

— Арестуй меня, Билли. Не слушай Мэтти, он не объективен, у него личные мотивы. Арестуй меня, чтобы я мог публично очиститься от своих грехов и принять положенное мне наказание.

По обеим сторонам дороги стояли дремучие леса. Полицейская машина с визгом затормозила на обочине. Билли выключил фары.

Опять царство тьмы. А теперь, подумал Шаббат, главный аттракцион, самое главное, непредвиденная кульминация, за которую он, в сущности, дрался всю жизнь. Он и сам не знал, как давно жаждет казни. Он не совершил самоубийства, потому что ждал, когда его убьют.

Мэтью выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и выволок Шаббата. Потом снял с него наручники. И всё. Он снял с него наручники и сказал:

— Если ты, урод поганый, если ты, ублюдок, когда-нибудь хотя бы произнесешь имя моей матери, если ты кому-нибудь хоть слово скажешь о моей матери — хоть кому-нибудь, хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь, — я тебя найду! — Его глаза были в нескольких дюймах от глаз Шаббата. Он снова заплакал. — Слышал, ты, старая развалина? Слышал меня?

— Но зачем ждать, когда вы можете получить полное удовлетворение прямо сейчас? Я побегу в лес, а вы меня пристрелите. Попытка к бегству. Билли все подтвердит. Верно, Билли? Скажете: «Мы отпустили старика отлить, а он попытался сбежать».

— Ты, урод вонючий! — заорал Мэтью. — Ты, грязный сукин сын! — И распахнув переднюю дверь, он бросился в машину.

— Но ведь я остаюсь на свободе! Я уже столько раз попадался на возмутительных поступках — и до сих пор на свободе! Я, вампир! Я, вурдалак! Причинивший всем столько боли вампир — на свободе! Мэтью!

Но патрульная машина удалялась, оставляя Шаббата по щиколотку в весенней грязи, слепого, окруженного чужими ему, далекими от моря лесами, среди деревьев, с которых лил дождь, среди мокрых от дождя валунов. И никого вокруг, кроме него самого, кто прикончил бы его.

Но он не мог этого сделать. Он не мог умереть, черт бы его подрал. Как ему покинуть этот мир? Куда он отсюда денется? Всё, что он ненавидит, — здесь.