Театр Шаббата

— Ты ужасаешься, — ответил Шаббат, — потому что вряд ли тебе когда-нибудь случалось получить наслаждение от одиночества. А еще это лучший из известных мне способов приготовиться к смерти.

— Уходи, — сказал Норман.

Глубоко, в самом углу одного из нагрудных карманов, огромных карманов, куда свободно поместилась бы пара подстреленных уток, Шаббат наткнулся на пластиковый стаканчик из-под кофе. Он засунул в карман свою импровизированную кружку нищего, прежде чем войти в похоронный зал, и в ней так до сих пор и лежали монеты в пять, десять, двадцать пять центов, которые ему удалось насобирать в метро и на улице. Он и об этом забыл, когда отдавал куртку Мишель.

Все дело в этом стаканчике. Конечно же! В кружке нищего. Вот что привело ее в ужас — нищенство. Десять против одного, что трусики как раз добавили градуса ее возбуждению. А вот от стаканчика она отшатнулась; социальная, классовая брезгливость победила даже ее бесстыдство. Лучше мужчина, который не моется, чем тот, который побирается с кружкой. Зайти так далеко не захотела даже она. Скандальное, непристойное, непривычное, странное, даже опасное — все это могло привлечь ее, но кружка нищего — в этом она не увидела ничего, кроме вопиющей наглости. Такая степень деградации уже не соблазняет. С этой кружкой Микки Шаббат перешел черту. Этим стаканчиком он предал их договор, заключенный в холле, и пошла реакция панической ярости, от которой ей стало физически плохо. Она представила себе все самые отвратительные пороки, которые ведут к гибели; она испугалась силы, которая, стоит выпустить ее на свободу, сокрушит всё. И возможно, она не ошиблась. И сыграла с ним дурацкую шутку, одну из тех, что бывают так уместны иногда, если сама не хочешь остаться в дурах. Осознавал ли он сам всю глубину своего падения? Выйдя за пределы разумного, никогда не знаешь, как далеко ты ушел. И все-таки он не мог презирать ее так сильно за то, что она вышвырнула его, потому что обнаружила стаканчик с мелочью, как презирал бы, если бы думал, что она совершила это подлое предательство из-за кражи трусиков, очень естественного поступка, и вполне простительного, когда речь идет о госте.

Из-за соблазна, который таит в себе нищенство, — дело даже не в удобной возможности поиздеваться над собой, не в неотразимости театрального действа, а в тошнотворной, вопиющей неправильности этого занятия, в самом призвании к нему, в трудностях, сопряженных с ним и тешащих отчаяние, — он лишился своей последней любовницы, так и не узнав всех ее тайн, и от этой мысли Шаббат потерял сознание и упал.

Этот обморок тоже напоминал попрошайничество, и довольно занятное, не имеющее никакого отношения к бедности. При мысли обо всем, что разрушил этот стаканчик, в его сознании возникли две широкие черные скрещенные полосы, во весь экран. И все же он еще и хотел упасть в обморок. В сущности, Шаббат мастерски потерял сознание. Ему не чуждо тиранство падающих в обморок. Это циничное наблюдение он успел сделать до того, как свалился на пол.

Вышло лучше, чем, если бы он запланировал все до мельчайших подробностей, — тут никакой план не сработал бы. Он очнулся, еще живой, на кровати Коэнов, на клетчатом покрывале приглушенных тонов. Его так и не дождавшаяся сухой чистки нищенская куртка преступно соприкасалась с покрывалом, но, в конце концов, Норман сам положил его сюда. Мелкий дождичек стучал в стекла больших окон, молочный туман размыл небо над верхушками деревьев парка; рокот погромче того, что слышался в смехе Мишель, доносился из окон, а глухой гром приговаривал Шаббата к долгим годам ссылки в страну индейцев мадамаска. На кровати Коэнов, в этой тихой гавани, он вдруг почувствовал странную тоску по кровати Дебби и едва заметной (а может быть, и воображаемой) впадинке, которая соответствовала контурам ее тела. Прошел всего лишь один день, а постель Дебби уже стала ему домом. Но ее комната для него теперь закрыта, словно аэропорт Ла-Гуардия. Ни вылетов, ни приземлений.

Шаббату было слышно, как Норман беседует по телефону с доктором Гроббсом, говорит о необходимости поместить Шаббата в больницу, и похоже, на том конце провода с ним согласны. Норман не может спокойно смотреть на это, ведь человек идет той же дорогой, что и Линк… Кажется, он решил заняться перевоспитанием урода, вероятно, надеется вернуть обществу то гармоничное существо, которым Шаббат был в третьем классе. Всепрощающий, сочувствующий, решительный, неутомимый, почти ненормально гуманный, — всякому можно пожелать такого друга, как Норман. Всякая женщина должна быть счастлива иметь такого мужа, как Норман. Она должна почитать его, а не испытывать его порядочность своей склонностью к низменным удовольствиям. Брак — ни в коем случае не экстатический союз. Следует наконец излечить ее от нарциссизма. Отныне все запретные радости отменяются. Ей следует научиться, пока не поздно, соразмерять свои непристойные восторги с жизнью. Уж это Шаббат должен был сделать для Нормана — за то, что запачкал его дом своими смрадными пороками. Сейчас он должен бескорыстно думать только о благе Нормана. Всякая попытка спасти Шаббата ввергнет Нормана в такую бездну, какой он не заслужил. Спасать надо самого Нормана, он ведь так нужен нам. И в моей власти спасти его. Этот подвиг увенчает мое пребывание здесь. Я честно, как умею, отплачу ему за неразумную горячность, с которой он пригласил меня пожить в его доме. Я призван вступить в царство добродетели.

Шаббату было ясно как божий день, что Норман никогда не должен увидеть фотографий. А не дай бог, он когда-нибудь наткнется на деньги! Его друг покончил с собой, превратившись в полную развалину, а если Норман обнаружит еще и эти фотографии, или эти деньги, или и то и другое, последние его иллюзии обратятся в прах, его упорядоченной жизни придет конец. Десять тысяч наличными. За что? Чем она торговала? Что покупала? На кого или на что она работает? Кто запечатлел для потомства ее лобок? Когда? Где? На память о чем? Нет, Норман никогда не должен узнать ответов на эти вопросы, тем более догадаться о них сам.

Телефонные переговоры о госпитализации Шаббата подошли к концу как раз в тот момент, когда он добрался до шкафа Мишель, открыл нижний ящик и достал из-под белья конверты из манильской бумаги. Он засунул оба в большой внутренний карман водонепроницаемой куртки, а на их место пристроил свою кружку нищего, с мелочью. Когда в следующий раз ей захочется встряхнуться, подбодрить себя при помощи того, что осталось от прежней жизни, в тайнике она найдет его стаканчик и ужаснется, представив себе несчастье, которое могло ее постигнуть и которого она избежала. Она возблагодарит небо, увидев этот стаканчик, и… и прилепится к Норману, как ей и положено.

Через несколько секунд, выбегая из комнаты, он едва не столкнулся с Росой — она как раз пришла убирать. Он прижал кончик пальца к ее приподнятой верхней губе и глазами показал, что надо вести себя тихо — сеньор дома, разговаривает по телефону, важная работа, trabajo. Как, должно быть, она любит Нормана за мягкость и деликатность — и как ненавидит Мишель за то, что она обманывает его. И вообще, за всё. «Mi linda muchacha — adiós!»[110], — и пока Норман бронировал для него место в клинике «Пейн Уитни», Шаббат сел в машину и отправился к берегу Джерси, чтобы распорядиться насчет своих похорон.

…

Туннель, шлагбаум, автострада, берег! Чуть больше часа езды — и вот оно! Но кладбище исчезло! Где были могилы, там асфальт и автостоянка! Кладбище запахали, чтобы на этом месте построить супермаркет! На кладбище торгуют!

На входе на него не обратили внимания, он вбежал и мимо цепочки пустых тележек для продуктов (близился конец столетия, перевернувшего все представления о человеческой участи, но в супермаркете — те же тележки, и для Шаббата это значило, что торжествует прежний образ жизни) ринулся к вороньему гнезду старшего менеджера, к его офису неподалеку от кассовых аппаратов, чтобы выяснить, кто в ответе за это безобразие. «Не понимаю, о чем вы говорите, — пожал плечами менеджер. — Что вы так кричите? Посмотрите номер телефона в желтых страницах».

110

Прощай, моя красавица (исп.).