Театр Шаббата

— Господи Боже, я не знаю, куда иду. Я не вижу дороги перед собой. Я не знаю точно, где она закончится. И себя я по-настоящему не знаю. И то, что я думаю, что исполняю Твою волю, не значит, что я действительно ее исполняю. Но я верю в это. Я верю…

У Шаббата эта молитва не вызвала неприятия. Если бы только она уже не проделала ему дырку в голове всей прочей чушью, которую он так презирал! Что до него, то он молился, чтобы Бог был всеведущим. А иначе откуда, черт возьми, он узнает, о чем бормочут эти двое.

— Я верю, что желание быть угодной Тебе действительно Тебе угодно. Я надеюсь, что именно это желание руководит мною во всем, что я делаю. Я надеюсь, что не совершаю ничего, что противоречило бы этому желанию. И я знаю, что если совершу, то ты выведешь меня на правильную дорогу, хотя, возможно, в этот момент я не буду знать, что она правильная. Поэтому я буду просто всегда Тебе доверять. И когда мне покажется, что я заблудилась, и когда на жизнь мою ляжет тень смерти, я не испугаюсь, потому что знаю, что ты никогда не бросишь меня, не оставишь с моими бедами наедине.

И вот пришло время испытать блаженство. Им ничего не стоило возбудить друг друга. Шаббат больше не слышал никакого фырканья и хмыканья двух довольных горилл. Теперь эти двое ни во что не играли, не издавали бессмысленных звуков. Теперь Господь Бог им был не нужен. Теперь они задались некой божественной целью и доводили друг друга до религиозного экстаза языками. Занятный орган, человеческий язык. Как-нибудь рассмотрите его получше. Он-то хорошо помнил язык Кристы — мускулистый вибрирующий язык змеи — и тот священный ужас, который этот язык внушал ему, да и Дренке тоже. Занятно, как много может сказать о человеке его язык.

Зеленый светящийся циферблат электронных часов — единственное, что Шаббат мог различить в темноте. Они стояли на невидимом столике у невидимой кровати, с той стороны, где раньше спал он. Наверно, там до сих пор лежат его книги о смерти, если только их вместе с другими вещами не запихнули в угол. Он чувствовал себя изгнанным из огромной вагины, по чьим закоулкам бродил всю жизнь. Даже дом, где он жил, стал дырой, в которую ему больше никогда не проникнуть. Эта мысль, родившаяся как-то помимо рассудка, усилила ароматы, живущие только внутри женских тел. Теперь они рвались наружу через окно, окутывали завернутого во флаг Шаббата облаком отчаянного страдания, какое окутывает человека, когда все пропало. Если абсурд как-нибудь пахнет, то он пахнет именно так. Если гнев, желание, порывистость, враждебность, если эго… Да, божественный смрад, аромат порчи — вот как пахнет все, что, соединившись, становится человеческой душой. То, что готовили для Макбета ведьмы, должно быть, пахло именно так. Не удивительно, что Дункан не пережил ночи.

Это длилось и длилось, и казалось, они никогда не кончат, и, следовательно, на этом холме, у этого окна, он, укрывшийся за спиной этой ночи, навсегда прикован к своей нелепой роли. Похоже, они еще не до конца поняли, что им нужно. Какого-то фрагмента в мозаике недоставало, и они быстро переговаривались, видимо, как раз об этом недостающем фрагменте, на языке, состоящем из вдохов, стонов, выдохов, вскрикиваний и прочей музыкальной трухи.

Сначала одной из них показалось, что она нашла его, а другой показалось, что это она его нашла, а потом в огромной темноте дома-вагины в единый огромный миг они обе набросились на него, и никогда ни на одном языке Шаббат прежде не слышал ничего подобного препирательствам Рози и Кристы о местонахождении этого маленького островка, этого последнего мазка, который должен завершить картину.

В конце концов она удовлетворила себя тем способом, который, будь она Дренка, мог бы доставить ему удовольствие. Не то чтобы Розеанна делала нечто такое, что при других обстоятельствах не могло бы вызвать в нем ответного импульса. Не потому он чувствовал себя оставленным и оскорбленным. Если она нашла свою тихую гавань наслаждения не с ним, почему бы не поставить эту ее творческую удачу в ряд с его творческими удачами. Розеанна, судя по всему, путешествовала по кольцу и вернулась туда, откуда они начинали, двое ненасытных любовников, которые прятались от Никки в мастерской кукольника. На самом деле, вся эта фантазия о ее мастурбации нужна была ему для того, чтобы попробовать вернуться, чтобы вернуться и попробовать… попробовать что? Подтвердить что? Заново открыть что? Тянуться назад, к прошлому — зачем? За остатками чего?

И вот тут он взорвался. Когда самцы гориллы злятся, это нечто ужасающее. Самые крупные и тяжелые из приматов, они и злятся по-крупному. Он даже никогда не знал, что может так широко разинуть рот, он, кукловод, никогда не подозревал, что умеет издавать столь разнообразные и столь устрашающие звуки. Ухать, лаять, реветь — яростно, оглушительно — и все время подпрыгивать, бить себя в грудь, с корнем вырывать растущие под окном растения, метаться из стороны в сторону и наконец так садануть своими изуродованными кулаками по оконной раме, что она вылетела и обрушилась в комнату, где истерически визжали Рози и Криста.

Самое большое удовольствие он получил от битья себя в грудь. Его грудь была просто создана для того, чтобы в нее били, и все эти годы пропадала зря. Боль в руках была нестерпимая, но он не унимался. Он самый дикий из всех диких самцов-горилл. Не сметь грозить мне! Бить и бить в широкую грудь. Разнести этот дом!

В машине он включил фары и обнаружил, что распугал енотов. Они хорошенько порылись в контейнерах с кухонными отходами. Видимо, Рози забыла закрыть на засов деревянную крышку ящика, в котором стояли четыре мусорных контейнера. Еноты уже разбежались, но повсюду был разбросан мусор. Вот откуда этот гнилостный запах под окном, а он-то приписал его женщинам в постели. Мог бы и знать, что они так не пахнут.

Он поставил машину у входа на кладбище, меньше, чем в тридцати ярдах[112] от могилы Дренки. Достал из бардачка счет за ремонт гаража и на обороте составил свое завещание. Он работал над ним при свете от щитка и лампы над головой. Батарейка фонарика села, он испускал тоненькую струйку света, но и то сказать, этой батарейкой он пользуется с тех пор, как умерла Дренка.

Снаружи была огромная, потрясающая темнота — ночь, бросающая вызов человеческому сознанию. Он помнил такие ночи на море.

«Я завещаю 7,450 долларов плюс сдача (см. конверт в кармане куртки) на учреждение премии (500 долларов), которой ежегодно будут награждать одну из учащихся выпускного класса любого из колледжей, занимающихся по четырехгодичной программе. 500 баксов получит та, которая до выпуска из колледжа перепихнется с наибольшим количеством своих соучеников. Одежду, ту, что на мне, и ту, что в коричневом бумажном пакете, оставляю моим друзьям со станции метро „Астор-Плейс“. Свой магнитофон завещаю Кэти Гулзби. Двадцать непристойных снимков д-ра Мишель Коэн завещаю государству Израиль. Микки Шаббат. 13 апреля 1944 г.».

Девяносто четвертого. Он зачеркнул 44 и написал: 1929–1994.

На обратной стороне другого счета он написал: «Вещи моего брата — похоронить со мной: флаг, ермолку, письма, всё, что в коробке. Положите меня голым в гроб, и туда же — эти вещи». Эти два листка, вместе с квитанциями, выписанными мистером Кроуфордом, он засунул в конверт «Дополнительные инструкции».

Теперь записка. Разборчиво или неразборчиво? Злая или всепрощающая? Злорадная или доброжелательная? Высоким штилем или разговорным языком? С цитатами из Шекспира, Мартина Бубера, Монтеня или без? Компания «Холлмарк» должна бы выпустить открытку. Не счесть всех замечательных мыслей, которые он не додумал; его несказанным изречениям о смысле жизни несть числа. А сколько всего забавного! Например, как забавно самоубийство! Не так много людей это понимает. Самоубийства совершаются не от отчаяния и не в отместку, не от безумия, горечи или унижения, это не замаскированные убийства и не грандиозная демонстрация нелюбви к самим себе — это просто конец репризы. Он чувствовал бы себя еще большим неудачником, если бы с ним покончили каким-нибудь другим способом. Всем, кто любит пошутить, не обойтись без самоубийства. Для кукловода нет ничего более естественного: скрыться за ширмой, надеть себя на руку и, вместо того чтобы изображать самого себя, в финале выступить в роли куклы. Подумайте об этом. Не существует более совершенного и забавного способа уйти. Если ты действительно хочешь умереть. Если ты живое существо, которое выбирает смерть. Это отличное развлечение.

112

Ярд — единица длины, равная 3 футам, т. е. = 0,9 м.