Расплата

— Это его проблема, — пожал плечами Ари. — Возможно, он хочет использовать вас для наведения свежего глянца на свой имидж — мол, старые герои Сопротивления обмениваются историями из своего славного прошлого, и все такое прочее.

— Не говорите так, Ари! — Брукнер уже не улыбался. — Все эти рассказы — сущая правда. И не мы одни воевали. Французы потеряли тогда полмиллиона человеческих жизней. Никогда не забывайте этого, Ари.

Сквозь разрыв в кучевом пурпурном облаке вдруг выглянул солнечный луч и осветил изящные формы собора Парижской богоматери. В освеженном грозой воздухе неправдоподобно отчетливо виднелись каменные статуи и резьба. Билл забыл про еду и погрузился в восторженное созерцание. Именно из-за таких мгновений Билл уже долгие годы любил этот ничем не примечательный ресторан с заурядной кухней на четвертом этаже выходившего окнами на Сену здания.

Облако поплыло дальше, солнце исчезло, и полумрак снова окутал собор. А Билл, вернувшись к своим мыслям, положил на стол нож и поискал глазами официанта. Ресторан был полон туристов, многие из них заказали места еще девять месяцев назад, привлеченные репутацией шеф-повара, которого вот уже два года как не было в живых. И все же официант заметил его зовущий жест и поспешил к нему. Парень улыбался Биллу приветливо — как завсегдатаю, но без тени фамильярности. Он быстро убрал со стола, стряхнул со скатерти крошки хлеба и записал последний заказ Билла — кофе и выдержанный кальвадос.

Несколько мгновений спустя официант доставил заказ и исчез. Билл взболтнул в бокале кальвадос, понюхал, оценивая его, а потом, обхватив бокал обеими руками, задумался.

Из полицейского участка он вернулся в свою квартиру. После получасового сна головная боль прошла, и сразу же, вместе с твердым намерением как следует все обдумать, возник зверский аппетит. Отвечая обеим потребностям, Билл позвонил в ресторан, и там, несмотря на уйму предварительных заказов, немедленно обещали оставить его любимый столик у окна. И вот уже почти два часа он неторопливо вкушал баснословно дорогой обед и обдумывал события, случившиеся с ним за последние двадцать четыре часа.

Странный разговор получился у него с Лантье. Полицейский, вне всякого сомнения, жесткий, проницательный и умный, каким-то непонятным образом вычислил Билла. Достаточно ловкий и достаточно умный, чтобы вполне убедительно рассказать о себе и о своем отношении к работе в полиции. Принципиальность, искреннее презрение к компромиссам и политиканству — неотъемлемые качества любого честолюбивого французского полицейского, — вот почему он до сих пор обслуживает этот вшивый хлам на Монпарнасе вместо того, чтобы сидеть в устланном коврами кабинете на Набережной.

Вольно или невольно, но Лантье втянул Билла в какую-то свою игру. Встретившись все-таки с Биллом, уделив ему свое время, он был, несомненно, искренним, хотя видел его в первый раз в жизни. И все же во всем этом не было и намека на желание облегчить последние дни Сиди Бея. Все было рассчитано для какой-то собственной цели.

Чем больше Билл размышлял, тем больше убеждался в том, что правильно повел себя с Лантье. А полицейский, несмотря на собственные серьезные предупреждения, очень хотел растормошить Билла, выведать у него нечто, проясняющее дело, чтобы перевести его в разряд уголовных. И уж тогда никакой Вадон не смог бы с ним справиться. Лантье был убежден, что это не просто самоубийство, а кое-что гораздо более серьезное, но сейчас он был бессилен. Речь шла вовсе не о его покорности начальству. Не тот это был человек, такое впечатление сложилось у Билла. Все было намного проще: если бы Лантье пренебрег инструкциями начальства, Вадон не просто остановил бы его: одно его слово — и Лантье вылетел бы из Парижа, безнадежно потерял всякую связь с этим делом, а Вадон стал бы для него недосягаем.

По какой-то одному ему известной причине Лантье жаждал погубить Вадона. А это, подумал Билл, потрогав ушибленное место на голове, делает его моим верным союзником.

Он покончил с кофе и, щелкнув пальцами, подозвал официанта со счетом. Самым интригующим моментом в его разговоре с Лантье было предположение полицейского, будто Ахмеда кто-то преследовал. Билл перечитал все парижские газеты, в которых упоминалось о самоубийстве, но ни в одной из них не сообщалось, что за Ахмедом гнались. Если б это было так, а Лантье не сомневался в этом, то странно, что ни один журналист не ухватился за эту деталь. Вадон лишний раз продемонстрировал, как легко он может спрятать все, что не подлежит огласке. Если Ахмеда действительно преследовали, это лишь подтолкнуло бы его к самоубийству, а для Вадона это обстоятельство каким-то образом представляло угрозу… Билл задолжал по двум счетам: Сиди Бею и Ахмеду, и его долг — выяснить, как все произошло. Он снова коснулся рукой головы. Успокаивающее действие сна прошло, пульсирующая головная боль проникала глубоко в мозг. И за себя он тоже должен посчитаться с министром.

— Дом Бенгана.

Билл плотно прикрыл дверь телефонной кабинки в вестибюле ресторана, чтобы хоть как-то заглушить взрывы оглушительного хохота, доносившегося из угла, где компания подвыпивших бизнесменов уже целый час ожидала свободного столика. Он отчетливо выговаривал каждое слово, стараясь не кричать.

— Господина Бургоса, пожалуйста. Моя фамилия Дюваль. Уильям Дюваль.

Мишель Бургос вот уже лет десять или двенадцать был партнером Ахмеда. Бухгалтер по образованию, он исполнял обязанности коммерческого директора империи Бенгана и примирял творческие порывы Ахмеда с реальностью, обеспечивая максимальные прибыли. Билл множество раз встречался с ним, обычно на приемах у Ахмеда. Однажды, когда Бургос прилетел в Нью-Йорк похлопотать о скидках на готовую одежду, Биллу даже удалось продать ему одну из картин, каким-то чудом усыпив чутье тонкого знатока и любителя фламандской живописи восемнадцатого века. Он находил Бургоса учтивым и выдержанным, его скромность отлично гармонировала с коммерческим талантом. Всякий раз, когда Ахмед возносился в заоблачные выси на крыльях творческого воображения, практичный Бургос осторожно возвращал его на грешную землю, отлично дополняя артистичность Ахмеда. С годами в душе Билла зародилась и окрепла неосознанная симпатия к этому человеку. Как и он сам, Бургос работал в той очень хрупкой сфере, где искусство встречается с деньгами.

— Господин Дюваль? — Высокий, несколько тонкий голос звучал с несвойственной Бургосу взволнованностью. — Чем могу служить?

— Уделите мне несколько минут вашего времени, если можно. Я хотел бы приехать к вам и поговорить.

— А, так вы в Париже? — понизил голос Бургос. — Ну конечно. Я полагаю, вы приехали на похороны?

— Точно. Возможно, мы даже виделись там с вами.

— О, я не смог, совершенно не смог. Из-за этой его ужасной сестры и ее противных… друзей. Мне все это крайне неприятно.

— Отлично понимаю вас. Я сейчас в «Серебряной Колонне» и, скажем, минут через двадцать смог бы подъехать к вам.

— О! — Свистящий голос зазвучал чуть громче. — Но дела в ужасном беспорядке, Ахмеда нет, и все свалилось на мою шею. Здесь…

— Господин Бургос, — мягко сказал Билл, — я понимаю, сейчас всем нам очень тяжело, но мне нужно только поговорить с вами, а бухгалтерские дела меня абсолютно не интересуют. Итак, я ловлю такси?

— Ловите, если вы в самом деле…

— Благодарю вас. Встретимся через несколько минут. — Билл повесил трубку и распахнул дверь, но после недолгого раздумья вернулся в кабинку, вынул из кармана тоненькую записную книжку, полистал ее и набрал номер.

— Будьте добры, соедините меня с Кристианом Вадоном.

— Мне кажется, господина Вадона нет в кабинете. Могу ли я узнать, кто звонит? — Голос ухитрялся звучать сердечно и в то же время бесстрастно.

— Моя фамилия Дюваль. Уильям Дюваль. Он знает меня.

— Минуточку.

Через несколько секунд в трубке послышались щелкающие звуки — на другом конце провода переключали телефоны.