Страница 63 из 104
— Это к какой еще поездке? — немедленно явилась к столу мать.
— Да мы надумали тут, — сказал отец, мрачнея и пряча глаза. — В общем, завтра с Толькой едем в Збараж.
— Что? — вскрикнула мама. — Алексей, ты хочешь погубить ребенка?
— Ма, — сказал я, — да мы «вальтер» возьмем!
— Алексей, — сказала мама, и в голосе ее послышались близкие слезы. — Я всегда боялась твоих заскоков. Сейчас же скажи мне, что ты отказываешься от этой абсурдной поездки.
— Да ты не волнуйся, — сказал отец, совсем теряя ту легкость взгляда, с которой он меня встретил, — район полгода как очищен от бандеровцев.
— Алексей, — сказала мама, сдерживая слезы, — скажи, что это была шутка.
Отец встал из-за стола, подошел к матери и положил ей руки на плечи.
— Лизок, — сказал он, — попытайся понять...
Мать вытерла слезы, утерла нос и сказала неприступным голосом:
— Я слушаю.
— Мы все время жили в средней России, — сказал отец, — а теперь на Украине, это моя родина. Я хочу, чтобы Толька посмотрел ее, понял, полюбил.
— Но он и так смотрит, — перебила мама, — его с улицы веником не загонишь.
— Родина — не улица, — сказал отец, — родина, Лизок, это поля, дубравы, реки, села, майданы, аисты над крышами... Но, прежде всего, люди. Наши люди. Когда он еще это увидит?
— Но стреляют же, — сопротивлялась мама, — и потом, что это за национальные разногласия, разве мы с тобой не из одной страны родом?
— Из одной, — сказал отец, — вот я и хочу, чтобы он знал мою Россию и мою Украину, ты не против?
— Береги ребенка, — сказала мать, — у него плохое горло, а в твоем «виллисе» все продувает насквозь.
И поняв, что поездка разрешена, я завопил от восторга.
Утром за окном зарычал «виллис», и я сразу вскочил. Спать, конечно, хотелось, но возбуждение было так сильно, что я даже не стал завтракать, хотя заплаканная мама грозила вообще оставить меня дома, если не поем.
Отец еще собирался и укладывал в пухлый портфель заготовленные мамой продукты, а я уже выскочил к машине. Там, навалившись животом на мотор, покуривал шофер Петро, Он подмигнул мне и указал папиросой куда-то в сторону. Я оглянулся и увидел Кшиську, выряженную в короткие мальчишеские, как у меня, брючки, в вельветовую блузку, с огромной шляпой на голове. Она, увидев меня, кивнула и тут же принялась скакать на одной ноге, что-то подбирать с земли, вообще занялась многообразной деятельностью. Я, конечно, никак не отреагировал. Я ее презирал. Разве я на ее месте стал бы так разоряться из-за яблок, как она вчера?
Вышел отец в белой фуражке, белом старом кителе, синих галифе, начищенных сапогах. Я не успел сделать и шагу к машине, как ангельский голос запел сбоку:
— Пане Голубовський!
— Я, — обернулся отец.
— Вы приглашали меня с собой в Збараж, — пела Кшиська, глядя на отца бессовестными чистыми синими глазами, — вы не забулы?
Отец посмотрел на меня, потер лоб, потом засмеялся:
— Не забыл. А Стефан пускает?
— Пускает, пускает...
— А как мне это узнать? Будить его рановато...
Из окна высунулась вздыбленная шевелюра Стефана:
— Дзенькую пану. Пан вправду берет племянницу?
— Раз вы не против, почему нет?
— Дзенькую, бардзо дзенькую пану.
— Ты, Петро, можешь идти, — сказал отец шоферу. Тот помялся, сплюнул под ноги окурок.
— Алексей Сергеевич, если вам неохота, вы скажите...
— Иди, Петро, — сказал отец, — надо так надо.
Шофер с чувством пожал ему руку и, изредка оборачиваясь, зашагал вниз,
— Жена заболела, — пояснил отец, садясь и включая зажигание.
— Воспаление легких? — вежливо поддержала разговор Кшиська. Она уже уселась на заднее сиденье справа от меня.
— Почему воспаление легких? — спросил отец и засмеялся. — Женские болезни.
— Венерические? — с тем же светским интересом выясняла Кшиська.
Я разинул рот, а отец так дернул рулем, что мы чуть не раздавили крайние ряды молодых яблонек. Отец нажал на тормоз, потом прибавил ходу, мы вымчали на дорогу. Я посмотрел в зеркало. Отец был багров, я обернулся к соседке и погрозил ей кулаком. Она высунула язык и отвернулась.
— У одной пани, что приходила два года назад к нашей бабушке, была венерическая болезнь, — повествовала Кшиська, сидя с дамской распрямленностью и лишь изредка высокомерно поглядывая на меня через плечо. — Ей звали пана лекаря, но он сказал, что болезнь запущена и пани не миновать остаться без носа.
Я взглянул на отца. Я решил, что он сейчас остановит «виллис» и высадит нас обоих, но в это время отец издал стонущий звук, я вгляделся и понял, что он просто гибнет со смеху. Тогда засмеялся и я.
Неизвестно, почему это обидело Кшиську, и она замолчала. Мы уже выезжали из города, когда на дороге, подняв руку, остановился человек. Он был почти округлый от толщины и весь перекосился от тяжести огромного желтого кофра. Услышав звук машины, он сорвал с головы брыль и замахал им. Я узнал его.
— Па, — закричал я, — это Тарас Остапович! Он вчера с Иваном соревновался.
— С Иваном? — вскрикнула Кшиська. — Пане Голубовський, поезжайте дальше. С Иваном дружат дурные люди.
— Остановись, па, — молил я, — он такой веселый, давай подвезем.
— Тяжело? — тормозя около толстяка, спросил отец, приоткрывая противоположную от себя дверцу, — садитесь.
— Далеко ли едет пан начальник? — отдуваясь, спросил толстяк, со вздохом облегчения ставя кофр в пыль.
— В Збараж. По дороге?
— Как не по дороге? Ясно, по дороге. Но не стесню ли я пана?
— Садитесь, Тарас Остапович, — высунулся я, — мы вас подвезем.
— Дякую, дякую. Слава Езусу, це ты, Толик?
— Я, Тарас Остапович.
— О це добре, це добре, — бормотал толстяк, с трудом втаскивая и ставя у наших ног свой невероятный кофр, — знакомый на шляху, то добра примета. Що скажешь, хлопчику, чи погано я плаваю?
— Очень хорошо, Тарас Остапович.
— Зови меня просто дядько Тарас. — Он устроился на сиденье и опять накинул на круглый шар головы брыль. — Извините меня, пане начальнику, — сказал он, обращаясь к отцу, — что я вас затрудняю. Я сам по профессии повар, работаю в ресторане, могу испечь вам из живого бегемота отбивную, а из дохлой лошади ростбиф по англо-американски, мне все равно, потому что дело мастера боится...
Я хохотал, а отец, кивая головой под рокот его мягкой мелодичной речи вел машину, изредка поглядывая на нового знакомого.
Дорога, обсаженная по сторонам пирамидальными тополями, то и дело выносила навстречу нам деревни. Это были обычные галицийские деревни, с хатами, крытыми соломой, черепицей и шифером, по крышам можно было определить расслоение здешнего села — одно было неизменно: на каждой крыше — круглая шапка аистиного гнезда. Нередко и сам аист стыл на крыше, подняв одну ногу и с птичьей своей высоты не замечая окружающего земного мира. Около каждого дома бродили важные индюки и гуси, по улицам попадались крестьяне, одетые в пиджаки с непривычными для нас галстуками, нередко в шляпах. Тяжелые их ботинки грузно месили уличную пыль. Кое-где даже в селах тротуары были асфальтированы, на наиболее красивых зданиях висели лозунги: «Хай живе Радянська Україна!», «Хай живе Всесоюзна Коммунистична партия бильшовикiв!»
Под рокот мотора я даже вздремнул. Проснулся я от взгляда. На меня смотрела Кшиська. Я изумился. Она глядела словно издалека. Кшиське, которая сейчас смотрела на меня, было лет сто. Это смотрела мудрая и злая старуха. Маленькое ее личико с огромными глазами стало еще меньше под шляпой.
— Ты чего? — спросил я.
Она молча перевела взгляд на толстяка, и взрослая свирепая ненависть Кшиськиного взгляда потрясла меня.
Далеко впереди забелели постройки.
— Збараж, — сказал отец.
— Ось тут просымо трошкы тормознуты, — заулыбался толстяк. — Там я по тропочке. Премного вам обязан. Когда будете свободны, просымо до мене у ресторацию. Останетесь довольны, обещаю. До свидания, пан начальник, до видзеня, Толю, до побаченыя, дивчинонько.