Страница 98 из 110
И Дынников и начосоч крепко надеялись на своего человека, засланного к Неклюдову еще зимой и, по некоторым слухам, вошедшего к нему в доверие. Человек этот был не местный, надежный партиец, и если он пока не подавал о себе вестей, то это значило, что срок не приспел и не сложились еще подходящие обстоятельства. Снаряжая его в путь, Дынников долго наставлял, чтобы он не лез в огонь раньше нужного, а сидел тихо, разведывая досконально, где и у кого имеет Неклюдов хлеб и помощь, и постарался бы по возможности сохранить в целости свою безвременно седую голову.
Лихой командир конников всего этого не знал и думал о Дынникове как о трусе и мямле, разводящем всякие там турусы на колесах, тогда как революция требует от своих бойцов решительных и беспощадных действий. Почти ежевечерне он считал своим долгом без стука захаживать в кабинет, цепляя при этом за косяк лакированными ножнами шашки; ногой придвигал табурет, садился напротив стола и, картинно держа руку на кинжале в серебряном окладе, спрашивал:
— Сидишь? Пишешь?
— Пишу, — отвечал Дынников миролюбиво.
— Стихи, романы пишешь?
— Сводку.
— А люди живот себе растят! Со скуки!
— Зачем же растят? — удивлялся Дынников. — И не со скуки толстеют, а от обжорства. Ты зачем пришел — по делу или как?
— По делу, по делу, — говорил командир и мизинцем дотрагивался до уса. — Почему приказа не даешь? Почему в городе держишь? Застоятся кони, помрут кони!
— Помрут — взыщу! — еще миролюбивей говорил Дынников, закипая внутренним гневом. — У тебя все? Ну иди работай.
Командир поднимался, и шашка его роскошно бряцала. Выходя, он неизменно оглядывался через плечо на сапоги Дынникова и ронял:
— А шпоры носишь!
И качал папахой с нестерпимо алым верхом.
И долго еще слышится Дынникову его голос из соседней комнаты, где, оторвав Катю от дела, изливал душу командир. Устав жаловаться, он принимался рассказывать о погонях за батьками и атаманами, о сабельных схватках, о том, как один на один вот этой правой рубал в бою и махновцев и григорьевцев, и при этом всегда получалось, что самый главный бандит пускался наутек, а командир догонял его, валил с седла и приводил пешего и на аркане. Слушая это, Дынников корчился от раздражения, терял терпение и стучал в стену кулаком: ну надо же так уметь врать! А еще считается, что у джигита слово — золото!
При этом Дынников отчетливо представлял заинтересованное Катино лицо, кричал ей, чтобы зашла, и, дав пустяковое поручение, нудно выговаривал за мелкие и давние провинности и отпускал не раньше, чем командир, устав ждать, уходил восвояси.
— В другой раз накажу, — говорил Дынников Кате на прощание и углублялся в свою сводку: карманная кража, поджог, растрата...
А весна набирала силу. Снег сошел не только на взлобках, но и в падях и по оврагам, в городе влажно пахло травой и под окном Дынникова, застя солнце, взмахивал зелеными знаменами многорукий тополь.
Недели через три после вербного в милицию с дальнего конца уезда добрался подпоясанный сыромятным кнутом мальчишка и принес за подкладкой треуха замусоленную бумажку. Верный человек, посланный в банду, давал знать, что скоро Неклюдов выйдет из леса и что задумал он в конце этого месяца или в начале следующего идти на город, на банк, а потом в случае удачи распустить своих и пробираться самому с награбленным в Центральную Россию. Помочь же ему в налете будто бы должны люди в городе, о которых ничего конкретного узнать не удается.
Дынников расспросил мальчишку, где и как он получил письмо, допытался, что от дедки, общественного пастуха, а тот, в свою очередь, от ночного постояльца, похожего вроде бы по описанию на известного Дынникову партийца, накормил посланца пайковым супом и отпустил назад, наказав держать язык за зубами.
Тем же вечером дома на двери Дынников обнаружил тетрадочный листок с угольным рисунком — череп и скрещенные кости над могильным холмиком — и подпись:
«Привет от Неклюдова».
Партиец не ошибся: у банды в городе были свои люди.
Листок Дынников спрятал, а Кате продиктовал приказ полуэскадрону с вечера идти по волостям на свободный поиск банды и долго потом втолковывал горячему кавказцу, что приказ этот выполнять не следует — надо только выйти за город, в заовражье, и ждать там, держа с милицией полевую телефонную связь.
Наконец командир уяснил, в чем дело, и, разом простив Дынникову былые несправедливости, побежал поднимать своих джигитов, которые и впрямь застоялись и от скуки начали уже потихоньку бузить.
А несколько часов спустя Дынников узнал о Кате такое, что заставило его сначала призадуматься; а под конец прийти к твердому решению уволить ее из милиции как чуждый и враждебный революции элемент.
О казалось, что Катя знакома с Неклюдовым. И не просто знакома, но, как выяснилось, он ухаживал за ней, еще будучи гимназистом, и до начала нынешней зимы слал ей с оказией депеши, и прекратил посылать лишь тогда, когда Катя устроилась машинисткой. И что хуже всего, она, видевшая — не слепая же! — как и Дынников и другие товарищи ночей недосыпают, ищут бандитский след, молчала обо всем, утаивала.
А вышло все на поверхность так.
Дынников, озабоченный мыслью, что где-то в городе, неразысканные, бродят неклюдовские пособники и, вполне возможно, ищут случая свести с милицией счеты, подумал вдруг, что Кате ежедневно приходится одной идти через весь город и что ее спокойно могут подкараулить и если и не убить, то сделать с ней самое нехорошее, грязное. Подумав это, он даже вскочил из-за стола, опасаясь, что она уже ушла, и на миг ему стало до того страшно, что сердце его ухнуло куда-то вниз, как сорвавшийся с обрыва камень. Успокоился он и малость пришел в себя, лишь расслышав за стеной спотыкающийся стук — Катя хотя и выучилась обращению с «ремингтоном», но печатала медленно, одним пальцем и била по клавишам изо всех своих слабых сил.
Преодолев привычную робость, Дынников на деревянных ногах, еще более мрачный, нежели обычно, зашел в канцелярию и, кося глазом, сказал Кате, что хотел бы встретиться с ее отцом, учителем Истоминым, и переговорить относительно вечерних курсов для милиционеров. Партия и товарищ Ленин — в газетах об этом писали — призывали партийцев и всех трудящихся людей учиться, и Дынников, самоучкой постигнувший и письмо и арифметику, обрадовался и газетку с ленинскими словами держал при себе. И уже не раз говорил с начосочем, что неплохо бы соорудить для милиции хоть какие курсы, и они вдвоем мозговали, где взять денег на оклад учителям и талоны для них же.
— О курсах, с папой? — сказала Катя. — А когда?
— Сегодня.
— Не знаю, — сказала Катя задумчиво. — А разве?.. Впрочем, попробуйте, может быть, он и согласится.
— Еще бы! — сказал Дынников, который вдруг сообразил, что если Истомин согласится, то можно будет собирать курсы у него на квартире, а следовательно, и видеть Катю не только по службе. И даже иногда провожать ее на законном основании от милиции до дома. И говорить по дороге не только о входящих-исходящих и прочем нудном, как зубная тягость, делопроизводстве.
Он подождал, пока Катя уберет «ремингтон», и вышел с ней на улицу в пугающую темноту. Крышку деревянной коробки маузера он отстегнул еще на лестнице и потихоньку перевел флажок предохранителя в положение «огонь», а саму коробку передвинул вперед, чтобы была под рукой.
Катя шла быстро, торопясь, и Дынников молчал по дороге, то и дело сбиваясь с шага и тоже невольно частя. Это мешало ему вглядываться в опасные тени переулков, и он обрадовался, когда подошли к ее дому. Знакомая собака выбралась из лаза под воротами, обнюхала его руку и облизала ее.
— Ну вот еще, — сказал Дынников, смущаясь. — Дура какая...
Он поднялся вслед за Катей по шаткому крыльцу и вошел в темненькие сени, а оттуда — в комнату, в живое, чуть душное тепло человеческого жилья.
— Посидите, — сказала Катя и быстро ушла за перегородку, откуда секунду спустя донесся ее шепот, шуршание матрасных пружин и ответный шепот — с покашливанием, мужской, неясный,