Август

IV

Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)

До того как Юл Антоний и я стали любовниками, он часто рассказывал мне о раннем детстве и о своем отце Марке Антонии. Юл никогда не был любимцем отца — эта честь выпала его старшему брату Антиллу, отец же всегда оставался для него почти совсем чужим. Мальчиком Юл рос под надзором моей тетки Октавии, которая, будучи всего лишь его мачехой, была ему ближе, чем родная мать — Фульвия. Часто, когда мы сидели все втроем — я, Юл Антоний и Марцелла — и тихо беседовали, мне думалось: как удивительно — когда–то, еще совсем детьми, мы вместе играли в доме тетки Октавии. Ни тогда, ни сейчас я не могу с точностью воспроизвести все детали; когда же мы пытались говорить о нашем общем детстве, стараясь выудить из памяти воспоминания о нем, то это больше походило на процесс создания пьесы, когда автор из головы выдумывает персонажей и сцены, в которых они действуют, основываясь на условностях и неизбежностях какого–то события в прошлом.

Мне вспоминается один поздний вечер, когда мы остались втроем после того, как все остальные немногочисленные гости разошлись по домам. По случаю теплой погоды мы покинули столовую и расположились во дворе. Сквозь прозрачный воздух на землю лился неяркий свет звезд; всех слуг распустили; в наступившей тишине музыкой нам служили загадочные шорохи и стрекотание бесчисленных насекомых, скрывающихся в ночной темноте. Мы вели тихий беспредметный разговор о случайностях, выпадающих на нашу долю.

— Мне часто не дает покоя такая мысль, — сказал Юл, — что сталось бы с нашей страной, если бы мой отец не был столь импульсивным и сумел бы одержать победу в борьбе с Октавием Цезарем.

— Не забывай, Октавий — мой отец, — заявила я.

— Да–да, и мой друг, — добавил Юл.

— Есть и такие, кто предпочел бы именно такой исход событий, — заметила я.

Юл повернулся ко мне, мягко улыбнувшись. В свете звезд я видела его крупную голову с тонкими чертами лица. Он совсем не походил на бюсты своего отца, которые мне приходилось видеть.

— Они ошибаются, — проговорил он. — У Марка Антония была врожденная слабость слишком полагаться на авторитет собственной личности. Он неминуемо совершал бы ошибки и рано или поздно все равно бы пал. Он не обладал той целеустремленностью, какая присуща императору.

— Сдается мне, ты восхищаешься моим отцом, — сказала я.

— Больше, чем Марком Антонием.

— Даже несмотря на… — начала я и остановилась.

Он снова улыбнулся и сказал:

— Да. Даже несмотря на то, что Октавий предал смерти моего отца и старшего брата… Антилл был точной копией Марка Антония. Я полагаю, Октавий видел это и сделал то, что было необходимо в данных обстоятельствах. Впрочем, я никогда особенно не любил Антилла.

Помнится, у меня после этих его слов по спине пробежал холодок, хотя вечер был очень теплый.

— Будь ты несколькими годами старше… — произнесла я неуверенно.

— Вполне возможно, что и мне грозила бы такая же судьба, — тихо сказал Юл. — Без этого было бы не обойтись.

Тут Марцелла капризно и несколько сонно произнесла:

— Давайте не будем говорить о неприятных вещах.

— А мы о них вовсе и не говорим, дорогая моя супруга, — ответил Юл, повернувшись к ней. — Мы просто беседуем о жизни и о том, что в ней случается.

Через две недели мы стали любовниками.

Однако произошло это совсем не так, как я ожидала. В тот вечер я решила, что мы будем любовниками, но не могла и предположить, что моя победа над Юлом Антонием способна принести мне то, чего я не знала бы раньше. И хотя я хорошо относилась к его жене, которая к тому же была моей двоюродной сестрой, я находила ее такой же пустой и утомительной, как и большинство других женщин; Юл же представлялся мне обычным мужчиной — столь же жадным до власти над женщиной, сколь и охочим до любовных утех.

Тому, кто плохо знаком с любовной игрой, приемы, используемые при обольщении, могут показаться смешными и нелепыми, но они не более смешны или нелепы, чем движения в танце. Танцор получает удовольствие от своего искусства; то же и в любовной игре: все следует заведенному порядку — от первого обмена взглядом до заключительного акта соития. Взаимообман партнеров — неотъемлемая часть ее: оба прикидываются бессильными обуздать свою страсть, и каждый шаг вперед или назад, согласие или отказ — все это необходимые элементы этой искусной игры, из которой женщина всегда выходит победителем. Мне кажется, она даже отчасти презирает своего соперника, ибо он повержен и превращен в игрушку в ее руках, в то время как сам считает себя победителем и потому хозяином положения. Порой, когда мне бывало особенно скучно, я забывала о тонкостях интриги и без всяких околичностей шла к намеченной цели, словно закаленный в боях воин, идущий в атаку на простого деревенского жителя; при этом всякий раз мужчина, каким бы умудренным он ни был и как бы ни пытался скрыть свои чувства, бывал до глубины души потрясен моим напором. Конец, правда, всегда был один и тот же, однако для меня победа никогда не являлась полной, ибо для него я уже не была загадкой и посему не имела над ним власти.

Итак, я разработала план совращения Юла Антония с таким же тщанием, с каким центурион планирует наступление на фланг противника, но с одним исключением: в моем случае ритуал требует, чтобы противник всегда желал быть побежденным. При наших встречах я бросала на него томные взгляды, тут же поспешно отворачиваясь; как бы ненароком легко касалась его, чтобы немедленно отпрянуть, будто в смущении; наконец однажды вечером я сумела сделать так, что мы остались вдвоем в моем доме.

Я сидела, небрежно расположившись на ложе; помнится, я сказала что–то такое, что должно было вызвать у него сочувствие, и позволила моей тунике как бы случайно задраться и несколько оголить мои ноги. Юл Антоний пересек комнату и присел рядом. Я притворилась смущенной и часто задышала, в любой момент ожидая прикосновения, после чего была готова разразиться небольшой речью о своей любви к Марцелле.

— Дорогая Юлия, — сказал Юл, — какой бы привлекательной ты мне ни казалась, я должен тебя сразу предупредить, что не собираюсь становиться очередным жеребцом в твоей конюшне.

Насколько я помню, его слова так поразили меня, что я тут же выпрямилась на своем ложе. Да–да, они, без сомнения, потрясли меня до глубины души, ибо я пролепетала самые банальные слова, какие только можно себе представить:

— Что ты имеешь в виду?

Юл улыбнулся:

— Семпроний Гракх, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сципион — все твое стойло.

— Все они мои друзья, — сказала я.

— И мои союзники, — добавил Юл, — время от времени оказывающие мне услуги. Но я не хочу участвовать в забеге с этими жеребцами. Они тебя не стоят.

— В этом ты схож с моим отцом — он тоже этого не одобряет.

— Неужели ты настолько ненавидишь своего отца, что ни за что не желаешь прислушаться к его совету? — спросил он.

— Нет, — ответила я, — я вовсе не ненавижу отца.

Юл смерил меня пытливым взглядом своих темных, почти черных глаз; в отличие от него, у отца они бледно–голубые, но у обоих — и у отца, и у Юла — в них живет такая сила и страсть, как будто в глубине их пылает неугасимое пламя.

— Если нам суждено стать любовниками, то это произойдет тогда, когда я того пожелаю, и на условиях, более благоприятных для нас обоих, — сказал Юл.

Затем он дотронулся губами до моей щеки, неспешно поднялся и покинул мою комнату.

После этого я еще долго сидела, не в силах двинуться с места.

Я уже не припомню, какие чувства обуревали меня тогда, — до этого мне никогда не приходилось сталкиваться с таким откровенным отказом, — должно быть, гнев, но, пусть даже и отчасти, облегчение и благодарность. Я думаю, к тому времени мне наскучили мои любовные похождения.

В течение нескольких последующих дней я не виделась ни с кем из своих друзей; я упорно отклоняла все их приглашения, а однажды, когда Семпроний Гракх неожиданно объявился у моего порога, выслала к нему свою служанку Фебу, которой наказала сообщить ему, что я больна и никого не принимаю. С Юлом Антонием я тоже не встречалась — от стыда или обиды, не знаю.