Страница 44 из 49
Орлов спал, как спят после болезни: глубоким, непробудным сном. Вероятно, такой сон — разновидность летаргического. Короткий летаргический сон… Орлова можно было толкать, обливать холодной водой, он бы не проснулся.
Он спал и видел во сне свою жизнь с такими подробностями, как будто он не спал, а заново переживал пережитое.
Но самое удивительное было, когда он проснулся.
Уже рассвело. И беженцы не спали. Они сидели на пшеничном поле кругами, а те, кто был в самых крайних кругах, стояли. Они образовали ряды амфитеатра. И в середине — круглая пшеничная арена. И на этой арене выступал слон.
Он шел на задних лапах и покачивал хоботом, и каждый его шаг сопровождался хлопками. Хлопали в ладоши дети, хлопали взрослые, хлопали старики и старухи. Орлов сразу очутился в знакомом цирке «Шапито». Будто ничего не произошло, просто подул сильный ветер и сорвал парусиновый шатер. И представление продолжается без шатра, под открытым небом.
И вот слон уже идет на передних ногах. Ему трудно сбалансировать свое тяжелое тело. Но он идет, вдавливая в землю глазастые колоски пшеницы. И люди затаив дыхание следят за каждым его шагом.
Орлов смотрел на беженцев и не узнавал их лиц. Куда девалась усталость, озабоченность и тревога! Глаза светились, и спокойные улыбки расплывались безмятежно, по-детски радостно.
Может быть, никакой войны нет? Люди едут на ярмарку или на праздник или просто переезжают на другое место. И Зина жива. Ее просто не видно! Но где-то рядом она командует слону:
— Алле! Ап! Алле… Ап…
И он делает все по ее воле.
Слон принялся танцевать. Он тяжело кружился слева направо. Он утрамбовал круглую площадку. Ровную такую, как манеж. И желтая, перемолотая его ногами солома превратилась в манежные опилки.
Люди хлопали, смеялись, нахваливали слона… Только шатер унесло ветром… Нет, шатра не было, потому что директор накануне сжег его. Облил керосином и поджег…
4
Начался новый день пути. Сухой паек Максима подходил к концу. Отрубей оставалось на два приема, и Орлов с тревогой думал, чем он будет кормить Максима, когда отруби кончатся.
То, что произошло на рассвете, еще больше привязало Орлова к большому добронравному зверю. Почему Максим устроил представление? Может быть, принял сидящих вокруг людей за зрителей и повторил то, что привык делать в цирке? Или он понимал людское горе и решил облегчить его тем, на что был способен? Или же к его сердцу подступила тоска по Зине и утреннее представление было его отчаянным зовом?
Орлов шагал по бесконечной дороге, слышал над ухом тяжелое дыхание слона и, когда поднимал голову, видел большое сосредоточенное око.
Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать… нельзя поставить набойку… А вдруг Максим не сможет идти дальше и остановится?
Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасностей и неизвестности… Они были вещими…
К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.
Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.
Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.
— Орлов!
Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.
— Здравствуйте, — сказал Орлов.
— Ты все-таки нарушил мой приказ? — сухо спросил директор. — Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?
Орлов пожал плечами.
— Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают…
— Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.
— При чем же здесь слон?
— Его можно пустить на мясо.
Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.
— Я должен сдать слона в зооцентр, — сказал он.
Бывший директор сверкнул стеклышками.
— Какие сейчас, к черту, зооцентры? Сейчас война. Война все спишет… и слона тоже… В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона… в расход. Имей это в виду.
С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.
— Трудно будет, — сам себе сказал старик, — трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать…
— Оставьте вашу болтовню, — сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.
Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость… Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень — большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.
Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами и повторяли: «Война все спишет». Эти слова были страшнее, чем пуля или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, и не в грудь, а в живое чувство, в очарование жизнью, в то святое и вечное, без чего человек — обычное двуногое млекопитающее.
Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хотел что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он — Троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.
К исходу дня хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие — что он не вернулся с водопоя. Третьи — что его угнали на бойню.
— Хороший был слон, — жалели люди.
Мальчик на фуре просклонял по-немецки.
— Дер элефант, ден элефант, дем элефант.
И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.
А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетеньем ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.
«Держи карман шире, директор, — с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. — Так я тебя и отдам, Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое…»
Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, что идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил — добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.
Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.
Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителем.