Екатерина Медичи

Пока мать вела переговоры, Генрих III, не чувствовавший себя в безопасности, решил, не дожидаясь худшего, бежать, переодевшись в одежду одного из своих приближенных. Как гласит легенда, он, проезжая через Новые ворота, обернулся на столицу, которую ему не суждено было более увидеть, и сказал: «Неблагодарный город, я любил тебя больше собственной жены». Париж, покинутый тем, кто по крайней мере номинально мог называться его господином, безраздельно перешел под власть Гиза.

Горькие плоды миротворчества

Екатерина оказалась в положении, в каком ей еще не доводилось бывать и из которого она, по ее собственному признанию, не видела выхода — кроме одного: помирить Гиза и парижан с королем. В очередной раз ей предстояло смириться, подчиниться злой судьбе ради сохранения трона для сына и самой жизни, его и ее собственной. Парижане и сами были озадачены бегством короля, ибо изгнание Божьего помазанника не входило в их планы. Париж без короля не был столицей Франции, точно так же, как и король без Парижа не был королем. Значит, следовало воссоединить их. Королева-мать согласилась выступить в роли посредницы, и делегация парижан во главе с герцогом Гизом направилась в Шартр, где нашел убежище Генрих III, дабы заверить его в своей преданности. А он, похоже, и сам не знал, что делать дальше. Теплый прием, оказанный ему жителями Шартра и губернатором Ши-верни, позволял надеяться, что еще не все потеряно. Вместе с тем определенного плана действий не было ни у него самого, ни у его советников. Высказывались противоречивые мнения: если одни считали необходимым вести против Гизов борьбу не на жизнь, а на смерть, то другие склонялись к достижению компромиссного соглашения. Генрих III всех выслушивал, но не принимал решения, не видя верного выхода из казавшегося безвыходным положения.

Прибывшая в Шартр представительная делегация парижан, уверявшая его в своей лояльности, вместе с тем пыталась оправдать восстание некой предполагаемой угрозой для римской католической церкви и якобы имевшим место вероломством герцога Эпернона. Они предлагали от имени Лиги торжественное примирение, которое и состоялось к великой радости Екатерины. Не чувствуя себя достаточно сильным, король счел разумным пойти на соглашение. Своим оппонентам Генрих III ответил, что ни один монарх на свете не желает сильнее, чем он, окончательного искоренения ереси и обеспечения благоденствия своему народу. Казалось, ничто не препятствовало примирению, и вскоре был согласован, а 21 июля 1588 года, уже в Руане, подписан королем так называемый «Эдикт единения», удовлетворявший основные требования Лиги: амнистия парижским мятежникам, искоренение ереси, признание кардинала Бурбона своим наследником и назначение Генриха Гиза генеральным наместником королевства. Вскоре после этого Генрих III пожертвовал и Эперноном, назначив на должность губернатора Нормандии герцога Монпансье. На 15 августа 1588 года было намечено собрание Генеральных штатов. «Эдикту единения» суждено было стать последним политическим актом, свершившимся при активном участии Екатерины Медичи.

Королева-мать в очередной раз обманулась, полагая, что действительно достигнуто единение, которое позволит ее сыну сохранить высокое положение католического, «христианнейшего» короля Франции. Она более, чем кто-либо иной, готова была обманываться, когда речь шла о замирении и прекращении или недопущении кровопролития. Что же касается Генриха III, то он, оказавшись в чрезвычайно трудном положении, разыграл в Шартре, дабы обмануть всех, включая и мать, комедию примирения с Гизом, давно уже замыслив совсем иное. А ведь церемония примирения получилась воистину трогательной: король поднял герцога, преклонившего перед ним колена, обнял его и повел на торжественный банкет, во время которого провозгласил в его честь здравицу. Екатерина была на седьмом небе от счастья. Герцог мог думать, что король признает его фактическую власть, как сам он признает авторитет короля. И тем не менее, когда Генриху III предложили возвратиться в Париж вместе с Гизом и делегацией парижан, он отказался, заявив, что намерен отправиться в Блуа, где в ближайшее время соберутся Генеральные штаты. Слово короля — закон, и за ним последовал весь двор, включая Гиза и королеву-мать.

По прибытии в Блуа Генрих III, видимо, ободренный тем, как послушно последовали за ним подданные (а не он за ними), решил, что пора кончать притворство. Первым дело он, как уже бывало не раз, «отблагодарил» свою мать, уволив из королевского совета восемь человек, наиболее преданных ей и служивших инструментом ее политики. На замену им пришли люди, по своим деловым качествам не выдерживавшие никакого сравнения с уволенными, зато преданные лично ему. Двор был шокирован столь демонстративным разрывом с политикой королевы-матери. Потрясение, пережитое Екатериной, было столь велико, что она даже внешне переменилась — разумеется, не к лучшему. Поступок короля был настолько скандальным, что даже папский легат поинтересовался у него причинами произведенного им переворота. Генрих III сухо ответил, что ему уже 37 лет и он намерен править самостоятельно ради достижения наилучшего результата. И вправду, оставалось уже недолго ждать результатов «нового курса» бесталанного короля...

16 октября 1588 года в Блуа состоялось со всей подобающей такому событию пышностью открытие сессии Генеральных штатов. Генрих III, упиваясь своим королевским величием, произнес при открытии замечательную речь, в которой посвятил немало льстивых слов своей столь грубо отставленной от дел матери, желая не столько утешить, сколько окончательно утопить ее в потоке славословия. Екатерина при этом величественно восседала под балдахином, украшенным лилиями, справа от короля-оратора, ничем не выдавая своих чувств. В своем выступлении Генрих III заявил также о приверженности католической церкви и о намерении не допустить к наследованию королевского престола Франции любого заподозренного в ереси. Он заранее соглашался на принятие законов, которые обеспечили бы мир в королевстве и позволили бы успешно справиться с бедственным положением народа, бороться с беспорядками и коррупцией. Депутаты доброжелательно внимали королю — до тех пор, пока он не перешел к Лиге и лично Гизам, прямо обвинив их в подстрекательстве к мятежу.

После этих слов, прозвучавших, как удар хлыста, герцог Гиз покинул зал, чтобы обо всем проинформировать кардинала Бурбона, по болезни не присутствовавшего на заседании. Кардинал, самочувствие которого, по правде сказать, было не хуже состояния здоровья королевы-матери, умевшей в нужный момент собраться с силами, не привык напрягаться и потому скамье заседаний предпочел мягкую постель. Взволнованный Гиз пытался было объяснить ему всю серьезность положения, но этот выдвинутый Лигой претендент на французский престол не хотел даже в малой мере брать на себя ответственность и посоветовал герцогу обратиться за содействием к Екатерине Медичи. В кризисной ситуации всегда обращались к ней за содействием, даже если она была в немилости. Однако на сей раз она могла лишь признаться Гизу, что не обладает таким влиянием на сына, о котором тот говорил в своей речи.

Впрочем, Генрих III рано уверовал в свою безграничную власть: Генеральные штаты отказались публиковать его речь в том виде, в каком она прозвучала из его уст. Ему еще раньше следовало бы понять, что состав депутатов, собравшихся в Блуа на сессию Генеральных штатов, не оставлял ему ни малейших шансов на принятие желательных для него решений. Лигёры так обработали общественное мнение, что им принадлежало абсолютное большинство среди представителей всех трех сословий. Меньшинство составляли «политики», то есть умеренные католики, тогда как протестанты отсутствовали полностью.

Председателями всех трех курий — дворян, духовенства и третьего сословия — были избраны лигёры. Короля лишили права вето, тем самым заранее нейтрализовав все его инициативы и обеспечив принятие решений большинством голосов. Иначе говоря, депутаты, особенно от третьего сословия, взяли курс на установление конституционной монархии. Однако это намерение наталкивалось на традиционные представления, слишком глубоко укоренившиеся во французском обществе, чтобы можно было так просто пренебречь ими. По этой причине с первых же дней заседания Генеральных штатов начались разногласия даже среди лигёров. Ничего удивительного, что когда на первом заседании в зале появился король, все встали, с должным почтением приветствуя его.