Горячее сердце. Повести

Пили чай, и мать Антониды все рассказывала о том, что дочь у нее не балованная, жила в нужде и голоде, работящая, рукодельная: к шитью приучена.

Это похоже было на сватовство, и Филиппу было не по себе.

Явилась Антонида в обстиранном своем платье, и ему стало сразу легче. Она умылась студеной водой, и щеки разожгло румянцем.

— Брось ты, мам, — сказала Антонида, и Дарья Егоровна послушно умолкла.

Напившись чаю с ржаными сухарями, самовар убрали, и Филипп с Антонидой по-прежнему остались за столом. Они сидели и смотрели друг на друга. Мать ушла, чтобы не мешать им так сидеть. То Антонида свернет трубочкой клеенку и взглянет на него, то он оторвет взгляд от своих пальцев и долго-долго смотрит ей в глаза. И от этого почему-то кругом идет голова. И это настолько приятно, что Филипп мог бы сидеть так не одну неделю. Сидеть, царапать ногтем клеенку, прирученно улыбаться, а потом опять заглядывать в Антонидины бездонные глаза.

Теперь Филипп был согласен с господином Флауэром: есть магнетизм. В глазах Антониды определенно магнетизм этот был, и зря говорил Петр Капустин о том, что магнетизм на свете не существует.

Едва Филипп вошел в квартиру, как на пороге возникла Ольга Жогина. Он онемел от неожиданности. Она была в том же черном, звездно сияющем платье с полуоткрытой грудью.

— Здравствуйте, Филипп, — она искательно улыбнулась. — Что же вы не приглашаете даму? Как вы тут живете?

— Куда приглашать-то? Вот табуретка, — и поставил ее ближе к Ольге. «К чему она пришла? Уж явно неспроста».

Она не села. Она приблизилась, оперлась о притолоку. Ну и платье это было! Не видно, а обо всем догадаешься. А она нарочно с таким расчетом стала, чтоб видел всю ее, облепленную этим платьем.

Филипп переглотнул: во рту вдруг пересохло, отвел в сторону взгляд.

— А я вспомнила, — так же маняще улыбаясь, сказала она. — Вспомнила, как мы в детстве играли с вами, Филипп, Помните? В лошадки. Веселое время.

— Как не помнить, — проговорил он сдержанно. В памяти возникло, как он, лохматый, в серых валенках стоит перед недоступно сияющим паркетом, а по нему мчится вся в белом, как бабочка, девчонка с кукольными волосами, ставшая потом его долголетней мечтой.

— Я думаю, почему люди, когда взрослеют, будто покрываются корой. Они уже не так искренни и непосредственны. Они все скрывают друг от друга. А как хорошо по душам поговорить. Пойдемте к нам. Я сегодня одна, мы вспомним детство: о, каким вы были быстрым скакуном. Это была самая первая радость от быстрой езды.

Лицо у нее было милое, открытое, тенистые ресницы таили заманчивый блеск глаз. Только гибкие брови вздрагивали, выдавая тревогу.

Он наклонил упрямо голову. Нет, что-то слишком добра была Ольга, слишком неожиданно добра.

— Мне и здесь хорошо, — сказал он. — К вам я не пойду.

— Ну, вы же добрый, Филипп, добрый и сильный, а делаете вид, что вы жестокий, злой. Не надо. Ну, давайте поговорим.

— Говорите. Я тоже все помню. И в лошадок играли, помню, и яички из гнезда я добывал, и как ногти мои вам не поглянулись, и...

— Ну что вы. Это так, Я была взбалмошной глупышкой, — сказала она и подошла совсем близко. Свет не горел. Они теперь стояли, опершись на косяки, и разделяло их только окно. Ольга первой медленно протянула руку. Коснулась Филиппова плеча. Легко. Словно погладила. А он ощутил это прикосновение, как ожог. У него дрогнули руки, но он не дал им подняться.

— Зачем вы пришли-то, Ольга Степановна? Наверное, за тем, чтоб я для вашего отца и мужа что-нибудь сделал? Так я вам сразу скажу: я сам их арестовал.

Ольга толчком отодвинулась, уронив руку.

— Ты, ты, Филипп, — выкрикнула она. Теперь он видел другую Ольгу. Лицо было искажено злобой и болью. Какие там детские игры в лошадки. Но она справилась с собой.

— Да, вы угадали. И об этом хотела я попросить вас. Я знаю: вы не сам, вас заставляли. Вы же человек подневольный. У меня просьба совсем маленькая: сверток передать им. Их там плохо кормят. Там... — она вдруг всхлипнула и отвернулась. — Филипп, вы поможете мне. Помогите. Что угодно я отдам вам. Все берите, все. Помогите. Они там погибнут. Они...

— Да зачем мне брать от вас, — не зная, как сделать, чтоб она не плакала, чтоб кончила этот тревожный для него разговор, сказал Солодянкин. — Передавать я не стану. Вы сами. Там у вас примут. — Он смутно догадывался, что неспроста она именно через него хочет переслать передачу. — А если насчет подневольного... — он передохнул и закончил: — Никто меня не неволил. Сам я и Степана Фирсовича и поручика вашего арестовал. Это, чтоб вы на меня не обнадеживались. Все я сказал. Больше нечего, Ольга Степановна!

Филипп ни разу еще не видел такой ненависти в глазах.

— Изверги, звери! Ненавижу, ненавижу! — выкрикнула она и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.

Она стучала в дверь, что-то кричала. Спартак закутался с головой в шинель, чтобы не слышать ее криков.

«Может, надо было взять передачу-то. Что приготовили там?» — но он еще глуше закутался в шинель и надвинул на голову подушку. Окончательно, напрочь покончено было со старой любовью.

Этот дворец был смесью взыгравшей вдруг купеческой спеси и взлетом архитекторской выдумки. «Удиви, да так, чтоб зависть всех загрызла! Денег не жалею!» — потребовала спесь. Архитектор вложил в свое творение причудливость заморской легенды: зубчатая сторожевая башня, стрельчатые ясные окна, крылатые львы на углах. Рядом с кургузыми особняками вятичей дворец выглядел изысканным чужеземцем в лапотном базарном ряду.

Вот в этом фатовском дворце, помнившем степенную поступь толстосума Тихона Булычева, с сегодняшнего необыкновенного дня открывался Дом науки, искусства и общественности. По разрисованным диковинным орнаментом залам и коридорам суматошно бегали устроители художественной выставки из отдела народных развлечений. Как всегда в таких случаях, чего-то или кого-то вдруг не оказалось на месте.

Душа Дома науки, искусства и общественности Елена Владимировна Гоголь в белоснежной кофточке, с буржуйской бабочкой на шее, с алым бантом на груди зазывала товарищей комиссаров и иную публику в зал, где развесили свои картины вятские живописцы.

Лицо у нее было в пятнах от волнения.

Слышно, была Елена Владимировна не из больно простых, образование получила за границей. Умственная женщина и твердая. Походка упругая, решительный взмах руки. Что-то от воинской строгости находил в ней Спартак. Он перед такими робел.

А Елена Владимировна ни с кем не считалась: и на Капустина с Лалетиным налетала так, что от нее они отговориться никак не могли — то день ребенка в саду имени Жуковского задумает устроить, то библиотеку открыть надобно. Как ни упирайся, вытащит, заставит сказать речь.

Красивая, обходительная, а все к ней только: товарищ Гогель, товарищ Гогель. Видно, оттого, что шуточек каких-нибудь она не позволяет. Да и у кого язык повернется сморозить шутку. Это не у себя в коммуне промеж мужиков.

Филипп, стараясь не зацепиться шашкой за косяки, поднялся нарочно замедленно по белоснежному мрамору ступеней. Рядом, ахая, торопилась Антонида. Накануне все уговаривал ее, чтоб пошла с ним. Хотелось ребятам показать. А теперь Филипп почувствовал себя неловко. Все на нее поглядывают, оценивают. Один-то он бы в толпе ребят из летучего отряда похохатывал да поталкивался, а тут у всех на виду. Вот Антошка Гырдымов что-то воротит нос. Стрельнул глазами на них и ребятам сказал. Те заржали: сморозил что-то. У Антониды вид растерянный. Впервой в таком месте. Да еще столько комиссаров в ремнях.

Вдруг зашел Капустин и тоже не один. Вокруг него вьется Лизочка. Фигурка с пережимчиком, что тебе рюмка. Филиппу стало полегче: хоть не он один так-то пришел.

Петр завел Лизу в зал с картинами, рассказывает только ей. А поди, и другим было бы занятно послушать, о чем толкует комиссар. Но Капустин изо всех сил отмахивается от напирающей на него Елены Владимировны.