Горячее сердце. Повести

— Ну-ка, подойди сюда, — сказал он. — Подсади-ка меня.

Филипп послушно подошел и подставил спину. Гырдымов вскарабкался ему на плечи, потом встал ногами и как-то сумел угнездиться на маленьком подоконничке. Он обрушил вниз рукоятью маузера стекла обеих рам и, уцепившись руками за решетку, начал трясти ее, потом попросил саблю и поковырял стену. Нет, эта затея была напрасная. Спекшийся кирпич был неподатлив и надо было его крушить ломом, а не сабелькой.

Работы на день, и оружье изведешь.

— Что там видно? — спросил Филипп.

— Видно, вон твоя краля с каким-то ухажером прогуливается, — сказал Гырдымов. Не мог он без того, чтобы не съязвить.

Филиппу стало тоскливо. Он сидел в погребном холоде и видел только силуэт Антона. А тому видно улицу.

— Смотри-ка, целуются. Ну да, как целуются-то.

Филипп ждал, когда пройдет у Гырдымова злой зуд. Он с охотой двинул бы Антону в ухо за эту болтовню, но старался отвлечься, думая, как выбраться из этой ловушки.

— Ни дьявола не видно, — ругнулся вдруг Гырдымов. — А ну-ка полезай ты. Я застыл тут, как пес.

Забрался к зарешеченному окну Филипп.

Перед ним был только узкий кусок улицы. Слева мешала стена лабаза купца Клабукова, справа подальше полыхала куполом церковь.

На улице стоял точильщик со своей машинкой на плече и хрипло распевал:

— Точить ножи, вилки, бритвы править.

Ему не крикнешь, хотя человек он известный каждому мальчишке с самых ранних детских дней. Ушел точильщик, и опустела розовая от закатных лучей улица. Пройдет час, и темнота совсем накроет город, тогда никого не увидишь. А в это время монахи подберутся и... Филипп еще крепче вцепился в решетку. Хоть бы кто-нибудь прошел. Не поднимать же стрельбу, чтоб привлечь внимание.

Теперь Гырдымов скучал внизу, задирая сухощавое лицо с длинным шрамом от виска до подбородка, спрашивал, что там делается.

— Да ничего.

— Ты мне в точности докладай, слышь, Спартак. А я уже знаю, что делать.

— Ишь ты какой, а? — с удивлением произнес Филипп.

Потом Гырдымов успокоился, сказал:

— Думаю я, что это епископ нам устроил. Не иначе. Озлился на меня за то, что я его про похороны Распутина спрашивал, вот и...

— Ясно, тут дело нечистое, — откликнулся Филипп.

— А ты, видать, в бога веришь, Солодянкин, — сказал с подозрением Гырдымов. Не Филиппом назвал, не Спартаком, а Солодянкиным, чтоб чувствовалось расстояние. — К монахам ты с робостью да почтением. А я так с двенадцати лет не верю.

— Иди ты, — ругнулся Филипп. — С чего ты про меня-то вдруг так решил?

— А понял.

Филипп обиженно умолк.

— А у меня вот какой позор был на совести. Открыто тебе признаюсь. Лычки я мечтал схватить. Было такое... до фронта еще было. А насчет веры в бога тут не подкопаешься.

Что еще говорил Гырдымов, Спартак больше не слышал. Он увидел неторопливо шагнувшего из-за храма к лабазу высокого человека в лохматой папахе и замер от радости. Знакомая беркутиная сутулость, тяжелый шаг. Василий Лакарионович Утробин!

Филипп закричал, что было сил, вцепившись в решетку:

— Вася, Василий Лакарионович, Вася Утробин!

Утробин повернул недоуменное лицо к церкви, но, так ничего и не разглядев, шагнул дальше.

— Да к церкви иди, к церкви, Вася. Иди, — орал Филипп, не замечая, что крик его переходит в жалобные причитания.

Утробин нерешительно двинулся во двор, все еще, видимо, не понимая, откуда его зовут.

— Сюда, сюда, — просунув между ячеек решетки шапку, начал махать ею Филипп.

Наконец снизу прогудел спокойный бас:

— Кто это там?

— Да я это. Я, Филипп Солодянкин. Что, забыл, ядрена?

— Какой Солодянкин? Не знаю. Спартак-от, что ль? — съязвил Утробин.

— Конечно, я, — завыл от радости Филипп.

— Какой леший тебя загнал туда? — начал обстоятельно расспрашивать Утробин.

— Да монахи. Отпирай скорее. Через тот вон вход. Отломи чем-нибудь замок, — молил Филипп.

— Сейчас, — послышалось спокойное обещание.

Филипп, повеселевший, добрый, свалился вниз.

— Ну все. Спасены.

Но еще долго Утробин возился с дверями, пока выпустил их. Одичало озираясь, выскочили они из заперти. Филипп радостно ударил Василия по спине:

— Ну, ты, как ангел с неба.

— Я завсегда, как ангел, — ответит тот, собирая слесарный инструмент. — Только с усами да большого калибру.

Гырдымов поймал Утробина за отворот шинели, хмурясь, предупредил:

— Слушай, чтобы об этом ни гугу. А то смех поднимется.

— А что? — беззаботно ухмыльнулся Утробин. — Пускай ребята посмеются да потом монахам в рот пальцы не кладут.

— Нет, я тебе всурьез говорю, — не унимался Гырдымов. — Ведь весь город тогда начнет смеяться. И не только над нами будут смеяться, над властью засмеются. Вникай! Над Советской властью!

— Ну-ну, ладно, — махнул рукой Василий. — Ты бы хоть спасибо сказал, а то сразу пужать.

Вместе с Петром Капустиным обшарили всю келью епископа Исидора, церковь. Ничего найти не удалось. Когда вышли в коридор, из обители иеромонаха Серафима донеслось пиликание гармоники.

— К игрищу готовится, — хмуро пошутил Филипп и открыл дверь.

Иеромонах Серафим был пьян. Видимо, имелись в его келье еще тайники с зельем.

— А это вы, комиссарики? — не удивился он. — Ищите ветра в поле. А ветер, фьють, и умчался, — и повел своим багровым носом.

— Где епископ Исидор? — попытался Капустин спрямить разговор. — Ключарь где?

— Ветер в поле.

— Ты знаешь или нет? А ну, говори да побыстрее. Нам некогда прохлаждаться, — спугнул Гырдымов своей настырностью затаенную тоску иеромонаха: за болтовней о ветре что-то брезжило. Филиппу казалось: вот-вот откроется монах.

А тот вдруг бросил гармонь, грохнулся на колени и, скривив изрытое лицо, плаксиво выкрикнул:

— Убейте меня, убейте. Страдать ведь тоже сладко. Сладко. За страдания на земле воздается рай.

И черт знает, хитрил монах или действительно был вдребезги пьян. Стоит ли с ним возиться, слушать болтовню?

Тащить пьяного монаха через город, чтобы он, посидев в подвале Крестовой церкви, пришел в себя, — шуму не оберешься. Оставить здесь, в келье, он опять напьется в дым или даст деру. Капустин приказал везти иеромонаха в Крестовую церковь.

Филипп сбегал за пролеткой.

— Гулять будем, пировать будем! — куражился тот, пугая поздних пешеходов. «Только бы никто не видел, что мы с ним», — проклиная и монастырь, и монаха, думал Филипп.

К утру иеромонах протрезвел. Его привели к Капустину взлохмаченного и молчаливого.

— Вчера вы что-то говорили о том, куда скрылся епископ Исидор.

Монах почесал гриву.

— Говорил? Хмель глаголил, а не человек.

— Так ведь что у трезвого на уме... — напомнил Петр.

— Затмение снизошло, затмение, — глядя в угол, бормотал иеромонах Серафим.

В конце концов Капустина взорвало. Где-то плетет заговор лукавый епископ, а они тут... А тут сплошная болтовня. Не мог этот ключарь запереть ребят просто так, не мог же уехать неизвестно куда сам епископ Исидор.

— Еще подумайте, — сказал он и мотнул головой, чтобы иеромонаха увели.

— В обитель? — спросил тот.

— Вашу дармоедскую обитель скоро прикроем, а вас пока в ту же, где ночь сидели.

Видать, совсем не по сердцу пришелся монаху подвал Крестовой церкви. В его глазах появилась тоска.

— Но я скажу, я скажу, — взмолился он. — Епископ повез святые иконы, изукрашенные самоцветами. От описи спасать. Иконам цены нет. Святые они. Повез в Круток Тепляшинской волости. А более ничего не ведаю. Не ведаю. Отпустите меня.

Филипп со стыдом вспоминал о своей поездке в поместье Карпухиных Круток. Далеко видный дом с белыми колоннами был в полуверсте от Тепляхи.

«И как я оплошал», — ругал он себя. Может, расхолодило его то, что ехал всего-навсего за иконами. А попросту, видно, хитрее его оказался Харитон Карпухин. Спартак вспоминал, что, когда подходил к поместью, откуда ни возьмись выскочила собака-пустолайка и затявкала на красногвардейцев. Может, она была во всем виновата? А может, беспечность шалого мотоциклетчика Мишки Шуткина, которому велено было следить за окнами. Уж очень покойным показался Мишке вид раскинувшегося в низине села: из труб дым поднимался прямо, как по отвесу. Утреннее солнце порозовило его. Может быть, тогда пришла Мишке в голову мысль, что старому епископу уже не решиться на прыжок из окна с полуторасаженной высоты. А виновнее всего был, наверное, их наивный задор, с которым они вшестером, ворвавшись в карпухинский особняк и звеня коваными каблуками, бухая дверями и перекликаясь, разбежались в поисках епископа Исидора.