Страница 67 из 88
Если б знал Капустин, сколько вреда принесет этот уполномоченный, послал бы для его ареста не десяток красногвардейцев, а летучий отряд и процедил бы весь дом через тонкое ситечко. Всего через четыре месяца, в августе, во время подавления Степановского мятежа видел Петр результаты чирковских дел: трупы красноармейцев и комиссаров, сожженных в Нолинском духовном училище, расстрелянных в Уржуме комиссара Ефима Карелова и своего товарища — Юрия Дрелевского.
Кадет оказался щедрым. Он оставил красногвардейцам добротное пальто с бархатным воротником, уйдя из квартиры мясоторговца Ухова в дворницкой нагольной шубе.
— Я смотрю: больно для дворника морда толста, — запоздало догадывался семипудовый купецкого покроя красногвардеец Леонтий Марьин, мимо которого с деревянной лопатой в руках прошмыгнул Чирков.
Мясоторговец Ухов, приютивший заезжего гостя, так и не сумел вспомнить, кто приходил к его постояльцу, а у расторопной кухарки память оказалась крепче: был Харитон Карпухин, сын владельца водяных мельниц, и другие были, да их не знаю, не здешние, а Карпухина хорошо разглядела.
Это уже было что-то. Но это «что-то» оказалось ничем: Карпухин из города исчез. Уехал в Вологду, а может, в Пермь.
Концы потерялись. Обнаружились они совсем случайно, когда горсовет послал Гырдымова и Филиппа Спартака описать ценности в мужском монастыре.
Не стараясь утишать шум шагов, они прогрохотали по гулкому переходу прямо к кельям монахов. Филипп даже чеканил по-строевому шаг: ему нравился гром в купольной выси. Гырдымов шел с напряженным лицом. Он был назначен старшим.
Весь в черном суетливый ключарь проводил их в келью к иеромонаху Серафиму, человеку с малиновым носом и огромными, как весла, ручищами.
— Проходите, проходите, — приглашал иеромонах, округло разводя широкими рукавами. — Ценности? — в глазах его отразилось недоумение. — Наше дело — молиться за грехи людские. Наше...
— Ну, запел, — оборвал его Гырдымов. — Взгляни-ка, товарищ Спартак, под постелю евонную, в угол вон, — а сам сел на табурет и достал из-за голенища клетчатую школьную тетрадку.
Филипп нагнулся и вытащил из-под кровати растянувшуюся в мехах гармонь, которая по-коровьи взревела. У монаха лицо пошло красными пегинами.
— Молимся, — передразнил его Филипп. — Под гармонь, значит.
Гырдымов поднял карандаш. Ему хотелось занести в тетрадь гармонь, но ведь описать надо церковную утварь.
Иеромонах, так же округло разводя руками, заговорил:
— Дивлюся, как нашли, дивлюся.
— Признавайся сразу, есть что? — напряженно глядя монаху в глаза, сказал Гырдымов. Монах взгляд увел к потолку.
— Видит бог, видит...
В это время Филипп вытащил из-за печи вставленную в берестяный туес длинную четвертную бутыль с мутноватой жидкостью.
— Это что, святая вода?
— Это для лечения, — залепетал иеромонах Серафим и ласково добавил: — Первачок. Приношение.
Прытко схватив бутыль, он налил из нее на шесток несколько капель, чиркнул спичкой. Первач вспыхнул.
— Видите, — в восхищении сказал он, — пылает. Светлым огнем пылает, — и ухмыльнулся.
— Не заговаривай зубы, — обрезал его Гырдымов. Филипп вынес бутыль в коридор и грохнул о каменные плиты.
— Шел бы ты лучше, святая борода, на деревенские игрища девок веселить, — наставительно сказал он.
Двинулись дальше.
— А тут епископ Исидор, — почтительным шепотом сказал ключарь, показывая на следующую келью.
У Гырдымова зажглись глаза. Он помягчел.
— Вот я его спрошу, как он Гришку-то Распутина хоронил.
Главарь вятских нищих жил неплохо. Вся передняя степа, где стоял киот, обита была черным бархатом. В душу пролезает смутный трепет, когда стоишь перед большеглазыми святыми.
Епископ Исидор был на этот раз не в маскарадных сношенных сапогах и не в засаленной камилавке, а в шубе на дорогом меху. Куда-то он собирался.
— Зайдите обратно, — приказал Гырдымов, — пока станем описывать, быть на месте.
В келье лежали пудовые книги с золочеными обрезами и ажурными застежками. «Пять штук таких одной рукой, наверное, не поднять», — подумал Филипп. Епископ взял одну такую книгу, раскрыл, и Гырдымов не остановил его.
Особенное лицо было у епископа. Увидев раз, такое не забудешь. Широкие черные брови и светлые, холодные глаза. Красивая седеющая борода, расчесанная аккуратно волосок к волоску, отливала черненым серебром. Сам он, высокий, плавный, двигался бесшумно, бесшумно перелистывал страницы.
— Какие есть ценности? — севшим голосом спросил Гырдымов. Епископ развел руками: все на виду, мол. Что считать ценностью?
Филипп нашел в нише кривую золоченую саблю. Довольно хмыкнул, выдвинул клинок: на нем было выгравировано: «За храбрость!»
— Ого, — издал он одобрительный звук и посмотрел на епископа с уважением. Вот это поп! И шашкой рубить умеет.
— Преосвященный владыка в миру был офицером, в Балканском походе участвовал, — с почтением сказал ключарь, Филипп нерешительно держал в руках саблю Оружие надо изъять. А это забирать ли?
— Холодное и огнестрельное все надо взять, — сказал Гырдымов... «Молодец все-таки Антон, — подумал Филипп, — твердо ведет линию».
Антон записал в школьной тетрадочке расписку о том, что конфискована сабля у гражданина епископа Исидора.
Перед уходом Гырдымов решился, спросил Исидора:
— Говорят, ты, преосвященный, Распутина хоронил, скажи, здорово его князь Юсупов отделал, а?
Исидор пристально взглянул на Антона, отложил книгу.
— У меня провалы в памяти. Я многого не помню. И такого не помню. — Он легко выдержал натренированный взгляд Гырдымова.
— Ну ладно, пошли, — сказал Антон Спартаку. — Не желает епископ тайности открывать.
Осмотрели еще несколько келий. У одного монаха оказалась целая стопа открыток с нагими женщинами. Куда там козлоногому мужику с красавицей из жогинской квартиры.
— Не тем, святые, занимаетесь, — сказал Гырдымов и бросил открытки в печь.
Дальше надо было идти в монастырскую церковь. Они спустились по переходу: впереди ключарь, за ним Гырдымов с саблей под мышкой.
Ключарь остановился, тряхнул связкой.
— От храмовых-то дверей ключа нету. Знать, обтерялся, — конфузливо сказал он. — Сходить?
— Сходи да побыстрее, — поторопил Гырдымов.
Ключарь выскользнул за дверь, и вдруг послышался четкий щелчок замка. Скорее по глазам Гырдымова, чем сам, понял Филипп: случилось что-то оплошное, метнулся к двери, ударил кулаками и осатанело заорал:
— Эй, не озоруй! Открой сейчас же. Застрелю!
Все это под высоким потолком разбилось на много голосов: лю-лю-лю-лю! Поднялся гул и в пустой церкви. Вдвоем они навалились на неподатливую, окованную желтой медью дверь. Пыхтели, жали, но она даже не скрипнула. В это время щелкнул замок второй, дальней двери, и Гырдымов зло плюнул.
— Развесили уши с тобой, — ругнулся он. — Ты-то рядом был, мог бы ногу сунуть.
— Кабы знал я, — огрызнулся Филипп. Теперь им обоим хотелось найти виноватого. Гырдымов подошел к двери, осмотрел замочную скважину, зачем-то вытащил маузер.
— Не стрелять ли хочешь? Свинцом сталь не пробьешь.
Гырдымов не ответил, но маузер спрятал. Филипп видел один выход — стучать в дверь. И он начал барабанить кулаками, пока они не заболели, но стук был напрасным. Стих гул в купольной выси, и опять навалилась тишина, в коридорах — ни шороха. Тогда Филипп стал гвоздить в дверь каблуками. Он бил истово, не жалея себя. В конце концов ему начало казаться, что задники ботинок давно размочалились и теперь начинают измочаливаться пятки. Но он не отступался. Колотил.
— Да хватит, — скривился Антон. — Голова у тебя или болванка шапку шить. Что он, на погибель себе откроет теперь?
Филипп обиделся. Гырдымов мог уесть. Сквалыжный же у него характер.
Надо было что-то делать. Не сидеть же между запертыми дверями, пока не начнут их искать ребята из отряда. А пока ищут, тут монахи обоих помаленьку изведут. Не зря ведь заперли. Самим, пожалуй, не выбраться. Нет, можно выбраться через окошко. Узкое зарешеченное окошко, до которого Филипп даже рукой не дотягивался. И Гырдымов, видимо, об этом подумал.