Горячее сердце. Повести

— Садитесь к нам, — пригласил Капустин, и женщина, извиняясь, осторожно примостилась рядом с ним, с испуганным любопытством рассматривая комиссара в кожанке, перетянутого крест-накрест ремнями кучера. Не часто такие бывают в Тепляхе.

— Учительница? — спросил Капустин, сразу поняв по одежде и речи, что женщина не может быть простой крестьянкой. Она была совсем молоденькой, с милым лицом и большущими удивленными глазами.

«А моя Тонька получше будет, — покосившись на женщину, тщеславно подумал Филипп, — порумянее», — и стегнул Солодона.

— Да, я учительница, — сказала женщина и даже не удивилась тому, как Петр узнал это.

Капустину показалось, что в Вятке в череде благонравных епархиалок, идущих парами на прогулку, видел он эту с овальным лицом девы Марии, с заглядывающими прямо в душу глазами.

— Вы из епархиального? — спросил Петр.

— Да, — удивилась она. — Как вы все знаете?

— Нет, не все. Не знаю, например, как вас зовут.

— Вера Михайловна, — послушно ответила она.

«Вот умеет зубы заговаривать, так умеет, — удивился Филипп. — Сразу все насквозь вызнал».

— А закон божий преподают у вас? — спросил Капустин.

— Отец Виссарион у нас никак отступаться не хочет. И вроде нельзя уже, а он преподает.

— Что ж вы ничего сделать не можете?

Учительница промолчала, теребя кроличьего пуха белый платок.

Показалось угористое село с двумя церковными башнями, разрезанное надвое оврагом. Лобастый крутояр краснел глинистым обрывом.

— Это наша Тепляха, — сказала Вера Михайловна, — красивое село.

Чувствовалось, что учительница эта село свое любит и гостеприимна и доверчива, потому что, легко выскочив из саней около кирпичной школы земской постройки, пригласила:

— Будем рады, если зайдете к нам.

— Завернем, — пообещал Капустин.

Лошадь остановилась возле курящейся речушки. Мужик в опойковой шапке виновато подошел к ним, сказал доброжелательно:

— Бают, село у нас по заметам стародавнее. Вон там, на яру, у нас все игрища и гулянья бывают, — и показал на голый, обдутый ветрами обрыв. — Далеко и видно и слышно бывает. Тепляхой село называется из-за теплых ключей. Говорят, они целебные. Лоси там часто залегают, заживляют свои раны. А мужички в лихолетье грязь эту и воду возят домой, выпаривают и соль получают. Наверное, Тепляха могла бы стать целебницей. Читывал я про такие.

Выслушали мужика и поехали к его дому.

— Зайдите погреться. Мыслимо ли в одних сапожках ездить. Ныне лютый март.

По Капустин греться не захотел.

— Где Курилов располагается?

— Наверное, в волостном правлении.

В это время выскочила молодая баба в одной шали на плечах, бросилась обрадованно к мужику в опойковой шапке.

— Приехал, Митя?

— Приехал, приехал, — легонько отстраняя ее, сказал тот помягчевшим голосом. — Вон люди промерзли. Самовар давай.

— Не надо. Мы пойдем. А лошадь, пожалуй, оставим, — сказал Капустин.

— Ну не заблудитесь. Спросите Митрия Шиляева, каждый укажет.

И они пошли, издали завидев у просторного здания с балкончиком груженные мешками подводы. Это и было волостное правление.

На широком крыльце, опираясь о витой столб, щуря ошалевшие с перепоя глаза, стоял сам Кузьма Курилов в бекеше, накинутой на плечи, в едва державшейся на макушке бескозырке. Бекеша была нарядно отделана синей мерлушкой. Вдоль широких матросских штанов тянулся серебряный позумент, слепила глаза сабелька в никелированных ножнах с колесиком. Ее он держал в руках, Лошади уныло ели овес из торб, а мужики-подводчики, сгрудившись вокруг Курилова, о чем-то просили его.

— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?

— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все, — крикнул один из мужиков.

— Ты что ль сказал? — ткнул сабелькой Курилов.

— Ну я.

— Смутьян ты.

Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.

— Матерь божия, ты, Петро, — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.

Тот вырвался.

— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.

У Курилова рот был полон крупных добродушных зубов. Он улыбался и лез обниматься уже к Филиппу. Дышал на него перегаром.

— Как я рад, братва. Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!

— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то. Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:

— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?

— Не хочу.

Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.

— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.

— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!

— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.

— Эх, братишка, промерял глубину фарватера, да пойдем к нам, — и обняв упирающегося Капустина, повел в волостное правление.

Их встретил пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутылки в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом.

— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам. Те подходили и, отхлебнув, крутили башками, шарили по столу закуску.

В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе выигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.

Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.

— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно, — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.

У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.

— Пошли, Курилов.

Курилов шагнул в боковуху, потом вернулся и поманил пальцем хромого мужика:

— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.

— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь. — Ничего не надо.

— А я... — начал Курилов.

— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь? Ты что?

Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.

Курилов схватился за кольт.

— Ты мне так про революцию, мне? Я... Знаешь, у меня с такими разговор короткий.

Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:

— Сейчас же снимайся со своими головорезами и — в Вятку. Слышишь? Там поговорим.

Курилов словно успокоился.

— Нет, Петя. Это, как говорила одна сербияночка, напрасные хлопоты. Я не люблю свои приказы менять.

— Сейчас же. Слышишь?! — крикнул Капустин. — Иначе я арестую тебя.

— Попробуй! — и Курилов зашарил рукой по боку, но Филипп, схватив его за запястье, вырвал кольт.

— А-а, вы так? Братва! — заорал Курилов. — Отдай оружие, отдай, гад!

— Отдай, — сказал Капустин. Филипп, щелкая магазином, вынул патроны и бросил кольт Курилову.