Страница 39 из 88
Он прикрыл глаза:
— Да, обещал, но видишь... Рука и грудь...
Моргнул пушистыми ресницами. У него был сияющий счастливый взгляд.
— Верочка, милая, как же ты пришла? Ведь ты больна.
— Нет, я здорова.
— Вот встану на ноги, и мы поедем с тобой на Урал. Николай нас ждет. Он тебе передавал привет. Мы там еще поживем!..
Вера опустила глаза, начала быстро теребить ворсинки на одеяле. К горлу поднялся вязкий ком и застрял там. Сергей, все так же восторженно улыбаясь, говорил о том, как они будут работать на Урале, как хорошо быть всем вместе.
«Так уже было однажды: я не могла поехать... Так уже было», — с отчаянием подумала она.
Словно кидаясь с крутизны, сказала:
— Ты не сердись... Ты не сердись, Сережа, но завтра я уезжаю на калединский фронт. В отряде не хватает медиков. Ты понимаешь, Сережа?
Она не договорила. Улыбка поблекла на лице Сергея, угасли веселые светлячки в глазах. Он стиснул спинку кровати так, что побелела рука.
Вера дотронулась пальцами до его заросшей щеки.
— Когда я вернусь оттуда, я приеду к вам. Ведь это скоро. Наверное, через месяц.
На скулах Сергея ходили тугие желваки.
— Можно попросить, чтоб направили на Урал, — хрипло выговорил он.
— Нет. Там не хватает медиков, Сережа.
«А если действительно попросить? Ведь тогда вместе со всеми... Нет! Никак нельзя. Там нет людей... Как было бы хорошо на Урал!.. Нет, я не хочу быть трусихой. Надо ехать. Надо... Но ведь он ранен. Как он здесь один?.. Но ведь я уже сказала, что поеду. Иначе нельзя. Нет. Урал подождет».
Сергей молчал.
За окном густо синела ночь. Надо было идти. Предстоял путь через весь город, через морозное запустенье.
— Тебе надо идти, — сказал Сергей, — ты не поспеешь.
— Нет, поспею.
— Нет, тебе надо идти.
— Я пока не пойду, — ответила она, упрямо наклонив голову.
Неужели они расстанутся так, неужели он будет сердиться?
Он усмехнулся.
— Почему-то у нас все время так получается...
Вера кивнула. «Да, Сережа, так».
Сергей нашел ее руку, сжал.
— Ты знаешь, Верочка, мне очень горько, ты понимаешь, и больно, что я так и не сумел тебе ни сказать, ни показать, что ты для меня значишь. Ведь...
— Не говори, Сережа, не говори. — Вера прижалась губами к его сухим, опаленным жаром губам. — До свидания, Сережа. До свидания, милый. Жди. Я приеду, — встала и быстро вышла из палаты.
Она не могла ничего больше сказать ему, не смогла ответить сиделке, о чем-то спросившей ее. Теперь это было ей не под силу.
На стволах винтовок дрожал трепетный отсвет чадных факелов. Он красил в багрянец красногвардейцев, стоящих в нетопленом зале Михайловского замка. Со стола, принесенного из дворцовых покоев, захлебываясь морозным воздухом, напористо говорил председатель райкома:
— Каледин мечтает создать юго-восточный союз, отрезать нас от нефти, хлеба и угля, задушить нас голодом. Но это ему не удастся! Даешь Донбасс!
— Даешь! — рявкнула грозно толпа красногвардейцев.
— Даешь! — отозвался древний потолок.
На стол взобрался новый оратор.
Вера, примостившись у мраморного ледяного подоконника, огрызком карандаша торопливо дописывала письмо Лене Кругловой. Весь день было некогда. Весь день шли сборы в штабе.
«Ухожу на фронт. Если со мной что случится, знай, что я на это пошла вполне сознательно. Революция без жертв не бывает. Победа все равно будет за рабочим классом. А тебе поручаю: подготовь маму...»
Нахмурилась. Что еще? «Да, пусть подготовит маму».
Сзади кашлянул кто-то. Почувствовала взгляд. Хирург Серебровский в ладной шинели, выбритый, щурил язвительные глаза. Она сложила неловко письмо. «Опять отпустит шуточку».
Холодно подала руку.
— Я рада, что вы согласились.
Он поиграл перчатками.
— Не радуйтесь. Я над вами начальник.
— Поздравляю.
Он спрятал в ресницах насмешливый взгляд, пошел дальше. «Пришел все-таки. Видимо, действительно честный...»
— Строиться!.. Вы-ха-ди! — запели на разные голоса командиры дружин, и Вера почувствовала, что в груди что-то обрывается. Значит, все, Сергея ей сегодня не увидеть...
Она нащупала в кармане бумажку. Прокламация — обращение к солдатам. Та самая, которую они печатали с Сергеем в феврале. Сохранилась! Этот измятый листок, как искра, разжег воспоминания.
Когда проходили улицами без единого светящегося окошка, вспомнила о том, как шла с Бородиным морозной ночью от Альтшуллеровской типографии. Он был тогда растерян, зол. Даже не заметил, что она еле поспевала за ним.
Дружины пели. В черной городской пустыне песни раздавались вольно и гулко. А ей рисовала память первые дни февраля, когда здесь, на Невском, они бежали с Сергеем из подпольной типографии, неся за пазухой листовки...
В пустом, распахнутом настежь Николаевском вокзале куралесил ветер: хлопал дверями, коверкал слова песни. Это был ее вокзал. Отсюда она всегда налегке уезжала в Вятку, отсюда он, Сергей, провожал ее...
Фея заняла ей место на нарах в промерзлой теплушке со скрипучими половицами, усадила рядом.
— Или хвораешь еще?
— Нет, что ты.
— Невеселая какая-то.
— Нет, это так.
— Аксенов, дай-ка мешок, — и протянула Вере лепешку, пахнущую льняным маслом. Уже давно, с самого отъезда из Вятки, не ела Вера таких вкусных лепешек. Фея обняла ее, прижала к себе: так-то теплее. Они сидели в темноте, топая замерзшими ногами, не видя людей, так же сидящих, как они, в ожидании отправления, так же топающих для согрева ногами.
Мимо вагона, скрипя снегом, все шли и шли красногвардейцы. Видимо, прибыли дружины с Васильевского острова, из Дерябинских казарм. Отряд был крупный — тысяча штыков.
Покрыв перестук мерзлых каблуков и возню, кто-то вдруг проговорил знакомым голосом:
— Эх, люблю я, хлопцы, бабушек-старушек этаких лет под двадцать.
Сердито скрипнули под Аксеновым нары.
Голос, такой знакомый, с хрипотцой, продолжал:
— Нет лучше этих старушек и так и далее. Вот был у меня случай...
«Это же матрос, тот самый, который вез нас тогда на трамвае», — вспомнила Вера.
Аксенов крикнул в темноту:
— Эй, ты, разговорчивый, помолчи там! Женщины едут с нами.
— А что я сказал? Что ты на меня...
— Сам знаешь.
Аксенов поставил на середине вагона коренастую железную печку.
Когда в ней забился огонь, стало легче. Люди начали располагаться по-домашнему, ища гвозди в стенах для того, чтобы приспособить мешки, чайники. Огонь все веселел, разыгрывался, и вот он уже уверенно загудел в трубе.
Красногвардейцы потянулись к теплу. Враскачку подошел матрос, прикурил о малиновый бок «буржуйки» цигарку, пристально посмотрел на Веру.
— Не узнали? — спросила она.
— Узнал. Опять, значит, вместе. Это хорошо. А вы отчаянная. Прямо под пулями перевязывали?
«Откуда он взял, что я отчаянная, как раз я была, как овца».
— Помню, — ответила она.
Матрос сходил за тощим мешком, залез на верхние нары.
— Поближе к знакомым, — пошутил он.
Опьяневшие от тепла люди быстро засыпали на нарах. Дробный стук колес убаюкал матроса, Фею. Только Аксенов сидел около печки — дежурил. На печке затянул сиплую песню пегий аксеновский чайник. На его пение никто не обратил внимания, тогда он презрительно заплевался.
Аксенов снял чайник и налил Вере кружку кипятку.
— Отогревайтесь!
Она приняла ее, чувствуя, что тает тоскливое одиночество.
«Это ненадолго. Когда начнется весна, я буду уже на Урале у Сергея», — подумала она.
...Четыре дня и четыре ночи поезд трудолюбиво проталкивался через синие мерцающие снега. Во всех теплушках красногвардейцы пели, спорили, не замечая времени. Вера чувствовала в себе большую добрую любовь к этим людям. Они тянулись к ней. Хотелось без конца рассказывать обо всем, что знает она, читать им воззвания, стихи, спорить, петь. Сияющие глаза, бродящие по лицам улыбки были лучше любых наград.