Страница 35 из 88
— Значит, третий курс? Очень хорошо. Вот вы мне и нужны...
Председатель долго расспрашивал, умеет ли она оказывать первую помощь, приходилось ли ей когда-либо перевязывать раненых. Глядя на его твердый с ямкой подбородок, Вера ободрилась. Подняв взгляд, проговорила:
— Могу, могу. Конечно, могу.
— Прекрасно, будете вести на заводе курсы медсестер. Это очень пригодится...
Такого исхода Вера не ожидала. Она хотела сказать, что это совсем другое, что тут надо бы фельдшера или врача, но промолчала под пристальным взглядом председателя.
— Это очень важно, товарищ Зубарева, очень!
Прощаясь, Вера замешкалась, оглянулась на полуоткрытую дверь, шепотом спросила:
— Вы не знаете, как товарищ Ленин? Ему не грозит опасность?
Прочтя в ее глазах тревогу, он кашлянул, еще пристальнее взглянул.
— Будем надеяться, что все будет хорошо. Я ведь тоже ничего не знаю, — и потер крепкой рукой синеватую бритую голову. — Ждите перемен. Большие должны быть перемены, — и впервые за время разговора скупо улыбнулся. — Желаю успеха!
Размочив в холодном чае ржаной окаменелый сухарь, Вера щедро посыпала его солью. Завтракала торопясь.
За день надо было сбегать в десять разных мест, перенести из райкома на завод литературу, раздобыть бинтов в госпитале. Разве поспеешь, если не торопиться!
Когда солнце заливало багряным светом черные заводские улицы, она приходила в кособокий домишко на Выборгской. Взбегая по зеленоватым от древности ступеням, чувствовала прилив бодрости.
Здесь готовились те перемены, о которых говорил председатель райкома. Здесь было настоящее дело.
В гулкой комнате с громадным, в решетку, окном обычно находилась уже одна из ее учениц — работница Фея Аксенова.
Встав на скамейку, Фея смотрела на розовый пустырь. Облитые светом тлеющего солнца, в зарослях лебеды и репейника ходили шеренгами, колоннами рабочие с винтовками, а то и просто с белыми наскоро обструганными палками.
— На пле-е-чо, к но-о-ге, на ру-у-ку! — переплетались разноголосые команды.
Фея поворачивала к Вере худенькое лукавое личико. Подвижные скобки бровей, вздрагивая, поднимались вверх.
— Мой Аксенов где-то так же марширует.
Вере нравилась эта ловкая, с фигуркой подростка, женщина. Она всюду вносила оживление. Тонкий, как нитка, шрам, слегка вывернувший верхнюю губу, делал лицо Аксеновой почти всегда улыбающимся, а девчоночьи тонкие косички, не достающие до плеч, молодили ее, срезая от двадцати пяти верных пять лет.
— Какое у вас красивое имя! — сказала ей как-то Вера.
— Это он меня так зовет, — потупилась Фея. — А так-то я не Фея, а Фелицата...
Постепенно комнату заполняли работницы, и Вера, рассадив их, открывала санитарную сумку. Сразу становилось тихо. У женщин загорались интересом глаза. Их утомленные, с землистым оттенком лица вызывали у Веры щемящую теплую боль в сердце. «Милые, дорогие, видимо, пришлось вам хлебнуть горькой жизни, видимо, верите вы больше, чем во всяких святых, в революцию, если, забыв обо всех домашних заботах, прибежали сюда», — думала она.
Потом начиналась перевязка. Аксенова, привставая на цыпочки, суетилась вокруг дородной работницы Грани.
— На что только таких, как ты, на свет родят? Одна мука!
Граня басовито хохотала.
— Я что, милая, виновата, коли ты вся с пуговицу?
У Феи получалось сноровистее и быстрее других.
Она знала это, говорила тщеславно:
— Головы-то у нас не только платки носить.
Дверь вкрадчиво скрипела. Фея бросала на нее сердитый взгляд. Вера знала, что в коридоре томится Аксенов... За окном уже наливался осенней чернотой вечер. Пора было кончать.
— Ну, на сегодня, хватит, — говорила она.
Накинув платок, Фея уходила, сурово кивнув мужу:
— Пойдем, Аксенов.
— Очень даже ужасно он ее любит, — рассказывала Граня, провожая Веру по топкой улице.
Потом Вера пробиралась одна через примолкшую скрытную темноту.
Тревожили тишину ее шаги. Она уверенно шла навстречу желтым огням, трамвайному тарахтению из этой темноты, где готовились перемены. На душе было бодро. Жалела только, что нет рядом с нею верных друзей.
Вернувшись как-то домой, Вера нащупала ладонью на столе письмо. Замерла от радости. «От Сергея!» Спеша, чиркнула спичкой. Торопливо зажгла оплавившийся огарок свечи. На стене, передразнивая ее, затанцевала, изгибаясь, лохматая тень. Потом вдруг замерла: Вера читала письмо. Оно было от Василия Ивановича. Бодрое, деловитое. В Вятке тоже чувствовали приближение больших перемен.
«Дела обстоят блестяще, — писал Василий Иванович, — организация растет быстро, большую имеем нужду в агитационных силах, здесь приезжали питерский соловей Алексинский и вологодский — Трапезников, читали лекции в «Колизее». Затем не спят местные меньшевики, как-то: Столбов, Алеев и др. Против этих нам почти некого выставить.
В железнодорожных мастерских имеем большинство своих, хорошо обстоит на 1-й Вятке в депо, фабрика Булычева наша, туда идем хозяевами...»
Свеча недовольно затрещала, пустила мутную слезу, и блеклый лепесток пламени захлебнулся в воске. Комната стремительно сдвинулась, заполнив углы холодным мраком.
Зажигая спички, Вера дочитала все-таки до конца.
«...Имеем вывеску, в нашем распоряжении фотографический павильон для агитации, много посещает последнее время солдат, желательно бы получить газету «Солдат» в количестве 15 экземпляров... Имеем 4 районных комитета и наш городской.
С приветом В. Лалетин».
Да, теперь везде было оживление: и в Вятке, и в Сибири, в городке у Ариадны. Отовсюду шли такие письма, жадно требовавшие газет, литературы, ораторов.
«Неотвратимо идет, надвигается революция!» — замирая от подступившего к сердцу восторга, подумала Вера.
Не сообщал Лалетин только об одном, что председателем городского комитета партии избрали его. Об этом Вера узнала из письма Лены. «Скромница», — вспомнив бородатое лицо с лукавинкой в цыгановатых глазах, подумала она. «И Леночка молодец. Она носит газеты на заводы. Она — наша!» — довольная подругой, думала Вера.
Потом Вера почувствовала, что очень хочет есть. Ощупала рукой стол. Кажется, оставался утром кусочек хлеба. «Нет, съела», — с горечью вспомнила она и легла спать, согревая себя надеждой, что завтра поест горячего супу из воблы.
Утренний морозец подернул ледяной полудой дорогу, до бледной сини выморозил атласное небо. Пахло свежестью, зимним холодом. Заклепками поблескивали на асфальте капли замерзшей воды. Вера, поеживаясь в легкой жакетке, торопилась в Смольный. Надо отыскать Спундэ, отправить газеты... Но где его отыщешь? Делегаты разъехались по заводам, казармам. Кто куда, разве узнаешь?
В бесконечном заслеженном коридоре спесиво сияли на дверях никому не нужные эмалированные таблички: «Учительская», «Классная дама». На них не смотрят, ищут глазами приколотые кнопками клочки бумажек. Там сказано нужное. Вот и для нее: «Экспедиция по коридору налево». Навстречу спешат люди со свертками газет, плакатов. Гвоздят паркет кованые сапоги, трут видавшие всякие дороги лапти. Вера чуть не налетела на пышноусого солдата, бережно несущего котелок кипятку. Видимо, делегат от фронта.
Присев на корточки, слушает сидящего прямо на полу крестьянина улыбчивый матрос с рассеченной белым шрамом бровью. Путаются слова мужика в запущенной бороде. Лицо у него расстроенное, измученное.
— У них одеколоны, барыни толстые на антомобилях ездиют, а у нас каросину — нету, соли — нету, гвоздей — нету, ничего нету, и мужиков не отпущают, и землю не отдают, — бубнит он.
Матрос тянется к мужицкому кисету, крутит цигарку в палец толщиной.
— Ничего, земляк. Недолго осталось.
Из кармана матросского бушлата скалится обойма. «Знает матрос. Готов!» — думает Вера, и кажется он ей знакомым, близким, хотя впервые в жизни видит его.
Город потерял беззаботный вид. На углу Веру остановили два милиционера на раскормленных короткохвостых лошадях. Шлепнув рукой по новенькой желтой кобуре, один — бровастый, с хищным лицом печенега — предупредил: