Горячее сердце. Повести

Вера взяла мать-под руки. Пыталась поднять ее с коленей, но не могла. Судорожно гладила по голове, что-то бормотала. Налила из графина воды и поднесла к ее губам, но Любовь Семеновна отстранила стакан, расплескав воду. Она ждала, когда Вера поймет, покается во всем. Но Вера, кусая губы, стояла рядом и ничего не говорила. Ее душили слезы.

— Господи, зачем я бьюсь, стараюсь! Зачем все это? — обводя руками комнату, выкрикнула мать и забилась в плаче. — Ведь все это для тебя, ты у меня единственная, больше нет никого.

Вера встрепенулась, гневно взглянула на Любовь Семеновну.

— Зачем ты так говоришь, мама! Мне ничего этого не надо. Ни денег, ни дома. Ты можешь не биться, не стараться. Я совсем по-другому представляю жизнь. Единственно, о чем я прошу тебя, — успокойся.

Любовь Семеновна подняла на нее непонимающие, жалкие глаза.

— Да, это все то же самое. Они научили тебя этому, — тяжело поднимаясь, проговорила она. — Все-таки ты сказала...

Потом, разбитая, Любовь Семеновна сидела на кровати и, утирая платком припухшие глаза, говорила о том, что она сама во всем виновата. Она позволяла Вере слушать рассуждения Юлия Вениаминовича, она не запрещала ей читать книги, которые давал он. И вот к чему все это привело.

Поздно ночью, когда хриплые стенные часы пробили три раза, ушла Любовь Семеновна к себе.

Заложив за голову руки, Вера долго смотрела в темный потолок. «Кто же так сделал? Кто? И зачем? Кто мог знать? Только Лена. Наверное, Лена... Но нельзя же так!»

Через пять дней Вера уезжала из Вятки. Мать, тихая, закутанная в серый пуховый платок, старящий ее, утирала набухшие от слез веки, поправляя на Вере шарфик.

— Не плачьте, Любовь Семеновна, не плачьте. Это молодое вино. Еще перебродится, — бодровато басил Федоров. — Кто не бурлил в молодости!

Вера целовала мать и ничего не говорила. Она знала, что слова Федорова не сбудутся, но не спорила. Зачем расстраивать маму?

Сразу же с поезда отправилась к Лене. Дома подруги не оказалось. На курсах сказали, что Круглова должна быть в столовой.

В подвальном мрачноватом зале высокий студент без шапки, запустив пятерню в огненные лохмы, кричал:

— Дайте хоть чаю с хлебом! Вы что, уж совсем ничего не понимаете? — и выразительно стучал по деревянной перегородке.

Кухонная прислуга и пять курсисток-раздатчиц сидели за столом, сложив напоказ руки.

— Мы бастуем, — услышала Вера голос Лены.

Лавка и раздаточное окно были заперты, на столах громоздились стулья.

— Мы бастуем, — повторяли курсистки.

У Веры вдруг пропала злость на Лену. Она отозвала ее.

— Значит, поддерживаете забастовку?

— А все бастуют. В Кронштадте казнили шестерых матросов, и мы тоже решили бастовать, — внимательно разглядывая Верино лицо, словно пытаясь догадаться по его выражению о результатах поездки, сказала Лена.

— Это очень хорошо, Леночка. Я тебя поздравляю с забастовкой. Но вот что: если ты устроила мне турне в Вятку, то знай, что мне оно обошлось страшно дорого. Ты понимаешь, почему?

Лена подняла на Веру свои безоблачные глаза. Ничего не надо было говорить. Вера поняла, что это сделала она, Лена Круглова, невесть что вообразившая и решившая вызовом спасти ее от ареста.

После дежурства Сергей держался подчеркнуто сухо. Как будто она была виновата во всем, а не он. Вера старалась относиться к нему так же, как до той встречи, ровно, но это никак не удавалось. В словах сквозил непроизвольный холодок.

В этот день Бородин влетел в студенческую столовую взъерошенный, возбужденный. Сдвинув на затылок фуражку, присел напротив.

— Погода сегодня чудесная. Пойдем на улицу!

Вера скатала из хлебного мякиша шарик...

— Если вам надо что-то сказать, говорите, Сергей.

Бородин упрямо мотнул головой, побарабанил пальцами о стол.

— Нет, я здесь говорить не буду. Здесь много лишних.

Вера встала и двинулась к выходу. «Зачем он пришел, что хочет сказать? Что-нибудь свое? Тогда сразу же уйду. А вдруг поручение? Ведь завтра отмечается Первое мая. Может быть, надо перенести прокламации?»

Ослепительный солнечный свет ударил в глаза. Она зажмурилась. «Какое яркое солнце, как тепло! Действительно, чудесная погода!»

— Говорите, здесь нет никого, — сказала она.

Сергей не ответил. Приложив ладонь к глазам, он смотрел в небо. Оно было чистое, прозрачное. Над просыхающими плитами тротуаров струился, колышась, воздух. У забора пробивались травинки. Пахло земляной прелью.

Сергей схватил Веру за руку.

— Смотри, вон-вон, видишь, журавли. А ты хотела остаться в подвале!

В высокой синеве плыли углом птицы. Вере показалось, что она слышит их гортанный зов. Почему она раньше никогда не слышала, как кричат журавли?.. Высвободила свою руку из руки Сергея.

— Да, журавли, весенние, — и улыбнулась. Но усилием воли заставила себя быть серьезной.

Бородин столкнул камешек в мутный ручей, вздохнул.

— Ты на меня сердишься?

— А вы пришли просить прощенья? — следя за уплывающими в голубизну птицами, спросила Вера.

— Нет.

— Что же тогда?..

Молча дошли до конца улицы.

— Ты любишь подснежники?

Она не ответила.

— Так что вы хотели мне сказать?

Сергей перемахнул через широкую размоину и, ловкий, стройный, подбежал к цветочнице. Вернулся с тремя букетиками подснежников. Нежные, хрупкие цветы пахли зимней свежестью.

— С весной тебя и с завтрашним праздником, Верочка!

Силясь остаться серьезной, она улыбнулась.

— Спасибо. Так что...

Бородин перебил ее:

— У нас в это время бывает столько цветов, что не унести. Я утром возьму, бывало, ружье, сяду в долбленку с одним веслом — и в лес. Плывешь между деревьями, словно по сказочному залу. Тихо. Стрелять не хочется. Плывешь дальше — вдруг островок еще с сугробами. И около самого снега — цветы. Вот такие же, подснежники.

Вера держала букетики у самого лица. Цветы пахли по-прежнему нежно. «Нет, он хороший, очень хороший», — чувствуя, как тает старая обида, думала она. Ей вдруг захотелось рассказать, что у них в Вятке бывает так же: половодьем заливает всю Дымковскую слободу, весь Широкий лог. И вечером кажется, что костры, пылают прямо на воде.

Сергей был снова близким и понятным.

— Ты «француз», — сказала она, ощутив прилив нежности. — Можно, я буду тебя так звать? Только я.

Он широко улыбнулся, сбил на затылок фуражку, в глазах замелькали веселые, озорные искры.

— Если ты хочешь, я могу переплыть реку.

— Это долго, — сказала она, — расскажи о весне, о цветах.

Сергей взял Веру под руку.

Она не отстранилась, не отняла руку. Она простила его.

Потом они сидели у самой воды. Река играла, она была вся в изменчивых, неуловимых бликах. Вера читала стихи о Неве, о Медном всаднике. Сергей с детской наивной улыбкой слушал ее, и ей было невыразимо приятно сидеть так на глыбе гранита у прохладной воды, читать пушкинские стихи ему одному.

Сергей даже заметил, что на ней новое платье.

— Ты как алая заря в нем. Утренняя зорька, — мягко проговорил он.

Она не ответила. Набрала в горсть гальки и стала бросать в воду. Словно капли, падали камешки в реку. От них расходились круглые мягкие волны. Кидать она, видимо, совсем не умела, потому что Сергей смеялся глазами. Потом схватил плоский обломок кирпича и так пустил, что тот, взбороздив воду, прошлепал по ее поверхности чуть ли не до середины реки. Он так и должен был кидать, сильно, красиво.

Когда прощались, Сергей сказал виноватым голосом:

— Ты понимаешь, на завтра надо полдюжины красных платков. Я хотел попросить сестру, но она уехала. Я сейчас только вспомнил об этом...

— Я достану, Сережа, — сказала Вера. — Такой праздник!

«Нет, он хороший. Я зря сердилась, — думала она. — Зря!» Вдруг ее обожгла мысль: «Платки! Полдюжины красных платков! Где же я их возьму? Лавки закрыты...»

Придя домой, Вера выложила на стол красную косынку, скатерть. Косынка была мала, скатерть оказалась грубой. Какие из них платки! Стала вспоминать, что же красное есть у нее.