Страница 15 из 88
Потом вдруг задумалась, заглядевшись в окно. Лена не сдавалась:
— Ну вот, уставилась в одну точку, значит, у тебя что-то стряслось. А почему ты об Ариадне ничего не рассказываешь?
Вера отобрала у нее листок фикуса. Перегнула, измяла и бросила к печке.
— Ариадна в тюрьме. Пока от нее ни слова. Но ко мне это не имеет никакого отношения.
Лена кивнула головой. Видимо, успокоилась. Не знала Вера, что подругу до утра мучили страшные видения. Ей казалось, что над Верой нависла угроза ареста и даже каторги.
Днем Лена сходила к Грише Суровцеву, и они вдвоем решили, что Вера ведет себя очень странно; не иначе, как ей грозит арест. Они долго сидели, думая, что предпринять, но так и разошлись, ничего не придумав.
Выждав, Вера снова стала ночевать дома. Видимо; шпик потерял след. Больше он не появлялся. Опять можно было спокойно работать.
И вдруг в институте ей передали телеграмму из Вятки: «Приезжай немедленно мама заболела Федоров».
Вера испуганно собрала саквояж, думая, что она — страшно черствый, нечуткий человек, целые две недели не писала домой единственному родному человеку — матери. И вот теперь, быть может, из-за этого, мать слегла в постель. Вере представилось, как Любовь Семеновна с желтым осунувшимся лицом, свесив бледную бескровную руку, лежит в постели и ждет ее, непутевую дочь. Ей вспомнилось, как перед отъездом Любовь Семеновна принесла из магазина Кардакова пышную шляпу с пучком кудрявых перьев и радостно положила ее перед ней.
— Вот это мой подарок тебе.
Вера отодвинула шляпу.
— Спасибо, мамочка, но я ее не возьму. Я не хочу выделяться.
Любовь Семеновна обиженно заморгала ресницами.
— А мне хочется, чтобы моя дочь выделялась. Чтобы на тебя смотрели и говорили: вот идет дочь Зубаревой...
Вера кисло улыбнулась:
— Ну, тогда я вообще не надену эту шляпу.
Мать тяжело задышала и вдруг, уткнувшись в занавеску, заплакала.
Вера жестоко молчала. Иначе шляпа окажется в чемодане...
Теперь ей вдруг показалось, что она могла бы быть помягче, что шляпу можно было для успокоения матери взять в Петроград.
Потом вспомнились еще разные обиды, нанесенные матери...
Не выдержав, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Вере казалось, что она не поспеет вовремя в Вятку и произойдет самое страшное, о чем она боялась даже думать.
Вот и выбеленный снегом тихий вятский вокзал. Прогуливается по перрону бородатый носильщик. Задрав голову, смотрит на поезд невесть как попавший сюда парнишка в громадных отцовских валенках. Вера с замиранием сердца оглядывает встречающих. По лицу хорошего знакомого матери товарища прокурора Федорова можно понять, что с матерью, как она чувствует себя. Но вместо его широкоплечей фигуры Верин исстрадавшийся взгляд останавливается на розовом от утреннего мороза лице матери. Она сама приехала встречать. Здорова! Здорова!
Вера, прижав к себе ее голову, всхлипывает, осыпает ее лицо поцелуями.
— Как ты? Как ты? Жива-здорова? — с тревогой вглядывается в родное лицо. — У тебя была пневмония? Ты простыла?
Мать засуетилась, подзывая извозчика. Ответила торопливо, между прочим:
— Да, я тут прихворнула. А сейчас, слава богу, все хорошо.
Вера слушала ее, замечала, как мать прячет взгляд, и в сердце прокрадывалась тревога. «Разве можно так быстро поправиться после тяжелой болезни? Почему она скрывает, что было с ней?»
Крыши домов свесили звонкую стеклянную бахрому, улицы тонули в рыхлом мартовском снегу. Воздух — густой, настоянный на запахе талых снегов.
— Скоро и весна, — с умилением проговорила Любовь Семеновна. — А у вас там какая погода?
— У нас тоже скоро весна, — не веря ее бодрому тону, произнесла Вера.
В доме поднялся привычный переполох. Кухарка бегала из кухни в столовую, из столовой в чулан.
Обняв Сашу за острые плечи, Вера задержала ее в сенях:
— И чего ты, Сашенька, все носишься? Мне ничего не надо. Ты лучше скажи, что с мамой?
Саша опустила пугливый взгляд. Начала вытирать о передник худые жилистые руки.
— Простуда, сказывают, была, простуда...
«Все какие-то неискренние, бегают и не хотят смотреть в глаза», — недоуменно подумала Вера и ушла в свою комнату.
Поздно вечером, когда Вера, лежа в прохладной, пахнущей морозной свежестью постели, листала прошлогодние номера «Нивы», вошла мать. Устало присела на край кровати. Вера заметила, что на висках у нее тусклым серебром поблескивает седина, а под измученными глазами паутиной легли морщинки.
— Мама, тебе ведь еще совсем немного лет, — сказала она, садясь. — А уже волосы седые.
Любовь Семеновна поправила одеяло, подоткнула подушку.
— Как же немного, если уж тебе девятнадцать.
Вера взяла ее теплую мягкую ладонь, ласково спросила:
— Так ты скажи мне все-таки, что с тобой было?
Любовь Семеновна отняла руку. У нее неудержимо задрожали губы, судорожно запрыгал подбородок. Вера соскочила на пол, обняла мать.
— Что с тобой? Тебя кто-нибудь обидел?
Мать схватила ее за плечи, припала мокрым от слез лицом к груди, горячо, несвязно зашептала испуганным голосом:
— Брось ты, брось, милая, брось! К добру это не приведет. Сгниешь в расцвете лет в тюрьме, на каторге. Зачахнешь. Ведь ты у меня еще ребенок.
— Да откуда ты взяла все это? Зачем?..
Мать прервала Веру. Подняв красные заплаканные глаза, она задыхающимся голосом заговорила:
— Я знаю. Я все знаю, Верочка. Есть добрые люди. Они сказали. А вот ты, дочь родная, тайком от матери связалась бог знает с кем и чуть не угодила за решетку.
Вера кинулась к окну. «Добрые люди! Я бы их!..» Резко повернулась к матери:
— Ну, и что они рассказали? Ведь это все вздор, болтовня!
Любовь Семеновна медленно покачала головой.
— Нет, не вздор. Я знаю и знала всегда больше, чем ты думаешь. Ты должна прекратить все это.
Она тяжело поднялась, взяла Веру за подбородок, с упреком посмотрела ей в глаза.
— Зачем ты скрываешь от меня? Я же все знаю. Все эти разговоры ваши о народном деле — только молодая, глупая кровь. А попадешься сейчас и пропадешь на всю жизнь. Будешь каяться, да поздно. Это я тебе говорю, твоя мать!
Вера с трудом отвела растерянный взгляд. «Кто мог сообщить, зачем? Как успокоить? Ведь нельзя, нельзя говорить правду». Обняла ее порывисто за шею.
— Но нельзя же так, мама! Мало ли что могут наговорить...
Любовь Семеновна расцепила Верины руки, отвела их в стороны.
— Ты меня не любишь. Это тебе дороже меня, матери! А мне, ты понимаешь! — выкрикнула она, — мне, — прошептала вдруг увядшим голосом, — мою дочь, моего ребенка никто не заменит. И ради матери ты все должна бросить... Если, конечно, любишь. Должна бросить. Слышишь?
Любовь Семеновна всхлипнула, комкая в дрожащих пальцах мокрый платок. Спина у нее жалко сгорбилась. У Веры вдруг подступил к горлу вязкий комок.
— Но, мамочка, откуда ты взяла, что я не люблю тебя? — гладя по голове Любовь Семеновну, быстро заговорила она. — Я всегда любила и буду тебя любить. Ведь ты у меня единственная! Не знаю, кто тебя так напугал? Ну, успокойся, — и поцеловала заплаканные глаза, соленые щеки.
— Почему ты не хочешь сказать правду? — устало произнесла мать. — Разве у тебя уже есть от меня секреты? Разве ты боишься меня?
Вера чувствовала, что еще мгновение, и она не сдержится, разрыдается от жалости к матери, оттого, что никак не сможет объяснить ей, почему для нее всего дороже то дело, которым занята она теперь в Петрограде, оттого, что ее, совсем как в детстве, обманули, вызывая сюда.
И тут произошло неожиданное, самое тяжелое.
Любовь Семеновна вдруг опустилась перед ней на колени, грузная, постаревшая, и хриплым голосом воскликнула:
— Верочка! Верочка! Слушай меня! Я тебя умоляю! Вот видишь, я на коленях! Никого, кроме бога, не молила, а тебя, дочь, молю: брось, брось, не губи себя! Памятью отца заклинаю! Он мне этого никогда не простит!