Последний из ушедших

И вот благодаря доброте и сочувствию армянского купца я высадился в Стамбуле. Об этом городе я слышал с детства. Убыхи считали, что великолепней и богаче его нет на земле. Когда говорили о ком-нибудь: «Он уезжает в Стамбул», казалось, что человек отправляется на край света. Если в горном селении видели дорогой кинжал или искусной работы женское украшение, считали, что сделаны они в Стамбуле. Даже в песнях глаза красавиц сравнивали со стамбульским янтарем.

Константинополь, как называли иные турецкую столицу, ошеломил меня: белокаменные дворцы, утопающие в зелени, мечети, венчанные полумесяцем, и самая дивная из них — Ая-София, голубая как небо; скопище кораблей под флагами всех стран в бухте Золотого Рога, шумные базары, на которых чего только не продавалось — от золотых изделий до свистулек, от бараньих туш до диковинных даров моря. Крики зазывал, благоухание кофеен, мольба нищих о подаянии, ругань торгующихся, шепот контрабандистов, открытый торг людьми, особенно женщинами. И когда раздавался зычный, словно возглас глашатая, призыв: «Расступись! Дай дорогу!» — это значило, базаром шел паша или богатый покупатель, чей слуга призывал расступиться толпу.

На кладбище все равны, а пока живем, у каждого свое место на земле. Я обосновался у корабельных причалов среди портовой голи. Здесь звучали все языки мира, но грузчики и матросы понимали друг друга без переводчика. Никто никого не спрашивал, откуда он, зачем пришел и долго ли намерен здесь оставаться. Спина моя оказалась способной перетаскивать тюки, бочки, ящики и прочую тару. От матросов я узнал, что в городе появилось много горцев.

— Какого племени?

— Абхазцы!

«Боже, — содрогнувшись в душе, подумал я, — опять началось махаджирство. Неужто и абхазцы совершили погибельную ошибку?»

Меня потянуло в город. В свободное от работы время после заката солнца и по пятницам*[16]я отправлялся бродить по улицам Стамбула в надежде встретить абхазцев из Цебельды, где проживали братья моей матери, или просто знакомого горца. Во дворах мечетей, в кофейнях, у базарных ворот я все чаще встречал людей, одетых в черкески и при оружии. Они говорили по-абхазски. Я слушал их речи. Сладостно и горько мне было при этом. Сладостно оттого, что упоительно ласкал мой слух язык, на котором когда-то пела колыбельные песни мне мать, и горько оттого, что новые махаджиры говорили о том же, о чем говорили убыхи в предместье Самсуна.

День клонился к вечеру, но камни возле базара еще не остыли На одном из них сидел старик в залатанном архалуке. Из разодранных сапог выглядывали грязные пальцы. Обхватив склоненную голову руками, он всем своим скорбным видом и неподвижностью напоминал надгробный камень. Я присел возле него и спросил:

— Что произошло с вами, отец?

Подняв на меня взгляд, он удивился, ибо не мог себе представить, чтобы человек не в черкеске, не в архалуке был способен говорить по-абхазски.

— Позволь узнать, дад, кто ты будешь? — в свою очередь спросил он.

— Я из ранних махаджиров, убых.

— А-а! — сочувственно вздохнул он. — Вы, убыхи, сами повинны в своей беде, потому что необдуманно переселились сюда, а нас насильно угнали.

— Русский царь?

— Нет! Войско султана, вступившее в Абхазию, чтобы отвоевать ее у русских. Селение предали огню, рубили головы тем, кто противился. Опустела Абхазия, земляк. Обугленная, опустела! — в голосе старика дрожали слезы.

— Скажи, дедушка, не ведаешь ли ты, что сталось с жителями Цебельды? Там жили братья моей матери.

— Спустя три года после вашего безмозглого переселения опять началось махаджирство. Оно вынесло на турецкий берег людей из Цебельды, Дала, Гумы, Абжакуа и Мачары. А нашего брата, как я тебе уже сказал, милый, янычара угнали силой, будь они трижды прокляты! Обезлюдела Апсны. Земля осталась — душу за море выдворили. Собаки воют на пепелищах. Я абжуйский, родом из Тамыша, по фамилии Рацба. Прощай, печальник!

Тут к старику подошли двое парней, наверно сыновья, помогли ему подняться, и, опираясь на них, посеменил он куда-то вдаль.

Если старик не спутал, выходило, что цебельдинцы переселились в Турцию в тот самый год, когда я угодил в тюрьму. У моей матери было семь братьев. И я прикинул, что если не торчать на одном месте, то хоть одного из них я смогу здесь встретить.

В эту ночь мне снова снились горы, весенний паводок в Бзыбском ущелье. Словно тысяча барабанов грохотала река, но сквозь бесноватый гул ее и рокот слышал я ржанье застреленного мною моего коня. И метался огонь над кровлей каштанового дома, и космы огня являли лики героев. И чаще других возникал из пламени Ахмед, сын Баракая, заклинавший нас не покидать родины.

Я проснулся оттого, что один из грузчиков тряс меня за плечо:

— Ты что кричишь и стонешь? Может, занемог?

Утром в порт я не пошел. Потащился в город. Знаешь, Шарах, иные, когда точит их черная тоска, прибегают к хмельному зелью, чтобы забыться, а меня повлекло послушать абхазскую речь. Ничто так не исцеляет вдали от родины, как отчее слово. Ангелом-хранителем пребывает оно во все века. Подсаживался я к людям в черкесках. Больше слушал, чем сам говорил. А горцы — буйные головы — судили и рядили об одном: кто повинен в их беде? Дело доходило до жестоких споров, до схваток, когда стороны хватались за оружие. И все из-за того, что хотели установить истину: кто виноват? Одни корили себя, другие — судьбу, третьи — царя и султана. Да разве все причины разыгравшихся событий могли быть им известны? А ты пиши, пиши, мой хороший. Кто знает, может, мои рассказы помогут отыскать разгадку на вопрос ма-хаджиров, что и поныне таится за семью печатями. Когда под властью султана оказались воинственные мужчины Кавказа, он, не будь дураком, стал вербовать их в аскеры и личные охранники. Горькое испытание плетью выносят многие, а сладкое испытание пахлавой — не каждый. Одних запугал, других приманил, подкупил плодородной землей и покровительством. Турецкое правительство извлекло для себя пользу из того, что у абхазцев между дворянами и крестьянами искони существует родство. Таких, как Шардын, сын Алоу, приняли с почетом. И землей наделили, и на звания не поскупились. Отвалили угодья, отщепили и подопечным их крестьянам по огороду. А выгода налицо: крестьянских парней взяли в армию — и пошли они во имя аллаха прямо на войну. Сколько из них калеками вернулись, о том только мне да богу ныне известно.

Если помнишь, вначале как-то рассказывал тебе о Каце Маане. Вашего он корня был, абхазского. В свое время немало услуг оказал этот кавказец царю, за что удостоился генеральского чина. После того как мы, убыхи, переселились в Турцию, солнышко на его погонах быстро, говорят, закатилось: помер вояка. Один из сыновей Каца Маана пошел по отцовской тропе: стал офицером русской армии. Другой отпрыск генерала, Камлат, когда упразднили княжество в Абхазии и, отменив крепостное право, ввели русское управление, не покорился новым властям и со всей семьей подался в Турцию.

Османы встретили его с почетом, как старого недруга врагов их. В центре Стамбула дворец предоставили и поставили во главе всех абхазских махаджиров. Как известно, военных даром не кормят. Посылают Камлата с вверенным ему войском в соседнюю арабскую страну, чей имам своевольничать стал и честолюбивых турок ослушаться вздумал. Многие абхазцы сложили головы, но армию имама Камлат разбил, а самого захватил в плен. Возвратился героем и попал прямо на свадьбу: дочь его Назифа выходила замуж за наследника турецкого престола Абдул-Хамида. Отгуляли свадьбу, а тут новое торжество — зять Камлата Маана становится султаном. Жесток был новый правитель, беспощаден и по заслугам прослыл «кровавым». Глаза у него были завидущие, а руки загребущие. Три вещи, дад, в мире опасны: нож в руках ребенка, похвала в устах льстеца и власть в руках одержимого величием. Во сне видел Абдул-Хамид Кавказ под сафьяновым сапогом своим. И решил он обольстительный сон превратить в явь. Он назначил Камлата Маана предводителем войска, составленного из махаджиров и турецких головорезов. Путь их лежал в Абхазию. Перед погрузкой на турецкие корабли Камлат Маан обратился к воинам с речью:

16

Пятница у мусульман праздничный день.