Страница 49 из 76
«У тебя есть отец с матерью?»
«Есть», — не в силах отвернуться, ответил мой взгляд.
«А брат?»
«И брат есть!»
«Где они?» — вопрошали мерцавшие тоской его глаза.
«Не ведаю! Судьба разбросала», — печально признался мой взор.
«Может, и твоих близких гонят в рабство, как нас. А мой брат — при них часовой», — настойчиво внушали его глаза, как жрецы черной магии.
Вот наваждение! Я было потупил очи, но опять какая-то неведомая сила притянула их к его пронзительным, говорящим глазам.
«Поверь, — кричали они, — если мой брат послан сторожить твоих родных, он поможет им бежать, потому что ценит свободу и чтит закон родины».
Я сопротивлялся его взгляду, но был он неотвратим, как судьба, и притягателен, как свобода.
«Не проси, я такой же, как и ты, невольник и не могу тебе помочь!» — И я стыдливо отвернулся.
Но стоило мне отвернуться, как послышались голоса отца, матери, брата и сестер. Одно твердили они: «Помоги этому парню! Помоги!» А может, Шарах, то совесть моя заговорила их голосами? Край неба светлел. Скоро на пост должна была заступить третья смена караула. И я решился: перед парнем, что был связан одной веревкой с другими пленниками, неслышно упал турецкий нож… Мы с напарником сменились и, вернувшись к своим верблюдам, улеглись на кошме. Товарищ заснул как убитый, а я все ждал: что же будет? На рассвете послышались выстрелы и воинственные крики негров. Все невольники канули в сизом тумане. На песке в лужах крови лежало три охранника: двое наших, третий — наемник работорговца.
Кому не приходилось, сынок, встречать в дороге человека или обозревать местность, обличие которых явственно напоминало черты доброго знакомого или близкого сердцу уголка земли…
Созвездие Большого Креста висело над головой, когда мы, оставив позади проклятую богом Сахару, устремили караванный путь на юг. Вскоре за нашей спиной проснулось солнце. И вдруг в едва забрезживших его лучах я увидел горы. У меня захватило дух. С тех пор как я покинул страну убыхов, мне ни разу не приходилось видеть таких настоящих гор. Я так обрадовался, словно встретил дорогого родственника. Склоны гор были зелены, а гребень — бел. Явь ли это? Почудилось, что стою я на северном берегу Черного моря, блаженно любуюсь Кавказскими горами. И представилось, будто в сладостном сне: держа наперевес ружье, пью, коленопреклоненный, из родника, потом по узкой, как лезвие, охотничьей тропе через заросли ежевики, терновника и клематисов пробираюсь к небу. Окрест поют птицы. Зоркому глазу видны следы вепря и диких коз. Присев на замшелый валун, я прислушиваюсь, всматриваюсь в просвет раздвинутой ветром листвы, и — о удача! — у самой кромки вечного снега стоит на выступе скалы тур…
Отпроситься бы у Исмаила Саббаха поохотиться в горах. Да какое там! Заранее знаю: не отпустит, да к тому же ружье отберет. Еще не высохла роса, а я, будь что будет, с винтовкой наперевес, прыгая с камня на камень, поднимался в горы. В небе парили орлы. «Эх, подняться бы вровень с ними, — подумал я, — и вершины Убыхии, чье отражение ношу в сердце, возможно, предстали бы взору».
Шумела речушка, свивая в косы стремительные волны. На крутом обрыве высокого берега показались две серны. Ветер дул с их стороны, и потому они не обнаружили опасности. Охотничья страсть охватила меня. Прижавшись к камню, я опустился на правое колено и стал целиться. Горное эхо трехкратно повторило выстрел. Горы вздрогнули, словно до меня никто не стрелял здесь из ружья. Сраженная серна, ударяясь о камни откоса, скатилась на берег речушки. Вторая серна, унося в ушах гром выстрела, растаяла в небе. Я заторопился вниз, чтобы освежевать добычу, и тут заметил поодаль чернокожего парня, который стоял, опустив лук. Я дружеским возгласом приветствовал его. Очевидно, этот местный охотник одновременно со мной целился в серну, но моя пуля опередила его стрелу. Присев на корточки перед добычей, посланной мне Богом Зверей, я обезглавил ее. Если один человек пристально наблюдает за другим человеком, последний обязательно оглянется в его сторону. Так произошло и со мной. Оглянувшись, я увидел африканца, не сводившего с меня глаз.
— Иди сюда! — позвал я его и поманил рукой.
Он быстро приблизился ко мне и что-то дружественно произнес на своем языке. Наверное, это означало: «С удачей тебя!» Обнажив нож, он помог освежевать серну. А я, блюдя охотничье правило предков, разделил тушу на две части.
— Бери, твоя доля! — и положил половину свежины перед ним.
Он понял меня, принял дар и с белозубой улыбкой поклонился. Затем, сняв с мускулистой шеи агатовую вязку бус, надел ее на мою шею.
— Нгуги! Нгуги! — произнес он, тыча указательным пальцем в грудь.
Я повторил его жест:
— Зауркан! Зауркан!
Чернокожий парень радостно закивал и повторил:
— Зауркан!
И, опрометью притащив охапку хвороста, в мгновение ока развел костер. Отрезав от своей доли два куска мяса, он снял с пояса кожаный мешочек, в котором была соль, посыпал их с обеих сторон, затем выстругал ветку какого-то душистого дерева и, как на шампуре, сунул мясо в огонь. Когда оно зажарилось, он поднес мне большой кусок. Мы поели, похваливая друг друга и сопровождая слова жестами. Нгуги во время нашей беседы не сводил взгляда с моей винтовки. Я подал ему ее. Потом, загнав в ствол патрон, закрыл затвор и выстрелил. Нгуги заплясал от восторга. Видимо, он никогда не держал в руках такого оружия. У меня не было сомнения, что он хотел бы иметь его. Кто знает, может, оно было нужно ему для охоты или для самозащиты? А может, для борьбы за родину? Мне было пора возвращаться. Нгуги проводил меня кратчайшей дорогой в долину. Прощаясь с ним, я снял с плеча винтовку и вместе с патронташем отдал ему.
— Прими на память от махаджира, потерявшего родину. Пусть оружие послужит тебе на славу! — сказал я по-убыхски.
Слов моих он, пожалуй, не понял, но смысл их, уверен, дошел до него. Мы обнялись! Пройдя с полверсты, я оглянулся. Нгуги, как отполированный, сверкая на солнце, подняв над головой винтовку, стоял и кланялся мне вослед.
Ты, наверное, удивляешься, дад, что я так поступил. В этом были виноваты горы: они всколыхнули мой мятежный дух, толкнули на безумную щедрость, заставив забыть, что я сам невольник. Когда я возвратился к месту привала каравана и снял с плеча еще теплую свежину, товарищи мои возрадовались. А как же могло быть иначе, если в течение двух месяцев они питались вяленым мясом, сухим хлебом да сушеными бананами? Но глаза Исмаила Саббаха приняли багровый оттенок. Это был плохой признак. Растянув тонкие губы, он оскалился:
— Где твоя винтовка и патронташ?
— Когда возвращался с охоты, напали разбойники и отобрали, — нескладно соврал я.
— Что же ты не отстреливался?
— Их было много и все при оружии!
— Не считай меня ослом. Ты продал винтовку с патронами губастым разбойникам!
— Вели обыскать, найдешь деньги — голову секи!
— Деньги ты припрятал, шкура! А теперь из твоей винтовки любой из нас может пулю получить. — И приказал караванщикам: — Связать его!
Десять дюжих бедуинов, забыв про свежину, навалились на меня, связали и бросили к ногам предводителя каравана. Я лежал, не в силах пошелохнуться, а Исмаил Саббах, скрестив ноги на кошме, стал пить поданный ему кофе.
Он пил не спеша, ни разу не взглянув на меня. Осушив чашку, «тигр пустыни» поднялся, взял плеть и подошел ко мне.
— Прошу, не бей плетью, лучше пристрели, — извиваясь, взмолился я.
Но свистнула плеть, и посыпались удары. Э-ех, будь это на земле убыхов, такое не могло бы случиться. Когда бы его плеть коснулась даже моего коня Бзоу, я бы заставил ее хозяина сосчитать свои кишки. Били меня плетью впервые. Били на виду у других. Я словно не чувствовал телесной боли, но беспомощная ярость была невыносима. Она жгла мозг и перехватывала горло.
— Кончай бить! Жив останусь — убью! — хрипел я, извиваясь как змея.
Но Исмаилом Саббахом овладело бешенство, он бил меня как одержимый. И тут — ты не поверишь, дад, — напрягшись, я разорвал веревку. В ту же минуту, оказавшись на ногах, как барс-подранок, я метнулся на Исмаила Саббаха. Вырвав из его руки плеть и переломив рукоять, я забросил ее невесть куда. Если бы не караванщики, я задушил бы обидчика. Несколько человек бросились на меня и опять связали. Теперь мне уже все было безразлично. Остыл и караван-баши. До утра я лежал связанный по рукам и ногам, но ни Исмаил Саббах, никто другой не подошел ко мне. Утром предводитель каравана как ни в чем не бывало склонился надо мной и разрезал впившиеся в мое тело веревки.