Последний из ушедших

— Да, мы будем сражаться. Еще посмотрим, кто останется живым и кто ляжет мертвым — мы или наши враги! — закричал кто-то — кто, я теперь уже не помню.

— Подождите. Тот, кто решает, не успев подумать, гибнет, не успев выстрелить, — среди общего возбуждения медленно и громко сказал старик Сит. Он был наш родственник, муж старшей из моих теток, и считался среди крестьян мудрым и справедливым человеком. Его приглашали решать споры, даже самые жестокие, — из-за земли и из-за пролитой крови. И сам Хаджи Керантух считался с его мнением.

Услышав голос Сита, все обернулись к нему, но он ничего не добавил.

— Ты мудрый человек, Сит, — сказал Хаджи Керантух. — Раз ты начал — продолжай, мы хотим знать, что ты думаешь.

— Мой маленький ум не для такого большого дела, — сказал Сит. — Три моих сына ушли сражаться, я не знаю, что с ними, но если они вернутся живыми, мы все четверо согласимся с вашим решением, каким бы оно ни было. Но просим вас не торопиться и подумать. Не ошибитесь! Не спутайте утреннюю зарю с вечерней. Мои старые глаза хотят видеть утреннюю зарю, а видят послеза-катную, и мне чудится, что она кровавая и сочится холодными слезами.

Только потом, много дней спустя, я задумался над этими словами старика Сита. Тогда мне было не до них: я глядел во все глаза на двух людей, от которых больше всего зависели — от одного общее решение, от другого — судьба моей семьи.

Шардын, сын Алоу, сидел молча и невозмутимо, так, словно он в душе уже давно все решил.

Хаджи Керантух тоже молчал. Он казался мне неприступной крепостью, которая никогда и никому не сдастся. Грех сказать, но в тот день я верил в него больше, чем в пророка!

В тишине, продолжавшейся, наверное, целую минуту после слов старого Сита, поднялся Ахмет, сын Баракая, младший брат неукротимого Ноурыза. Он был такой же широкоплечий, как брат, но такой статный, что его тонкую талию, казалось, можно было перерезать ножницами. Борода у него была коротко подстрижена, а из-под черкески черного сукна виднелся белоснежный архалук. Я знал, что Хаджи Керантух в душе ненавидел этого человека, но скрывал свою ненависть, боясь, что, если они открыто столкнутся, Ахмет может перейти к русским.

Ахмет, сын Баракая, заговорил не сразу. Сначала погладил рукоять своего щегольского, в серебряных ножнах кинжала, потом вынул свои золотые часы, взглянул на них, щелкнул крышкой, спрятал — и только после этого заговорил тонким, громким, хорошо слышным голосом:

— Мы уже не раз спорили, как нам быть, и дождались того, что все мы, убыхи, висим на сухой ветке над пропастью и слышим, как она трещит у нас над головой. Кто в этом виноват? Больше всего — мы сами. Я не побоюсь сказать открыто то, что каждый из нас понимает про себя. Мы не должны были вести войну с бесчисленными войсками русского царя. И наши предки, и мы сами воевали зажмурясь, боясь увидеть всю силу нашего врага и сравнить ее с нашею силой.

— Разве ты только сегодня проснулся, Ахмет, сын Баракая? — вскочив, крикнул ему Хаджи Керантух. — Не ты ли сам, еще в те дни, когда Хаджи Берзек, сын Адагвы, предводительствовал нашим войском, громче всех призывал народ к войне? Не ты ли ездил в Турцию и в Англию за помощью? Не ты ли возил нам на кораблях пушки и ружья? Почему же ты говоришь сегодня как новорожденный?

— Или как заяц, который хочет замести свои следы! — крикнул мулла Сахаткери.

Но Ахмет, сын Баракая, стоял неподвижно до тех пор, пока не стихли крики и брань.

— Ты прав, Хаджи Керантух, — сказал он. — Я ошибался так же, как все вы, и не реже, чем вы, обнажал шашку против русских. И все-таки, несмотря на всю нашу храбрость, это грозит нам гибелью. Грозит давно, начиная с первых наших выстрелов. Мы бились головой об камень, и голова разбита, а камень цел. И во всем этом нельзя винить только генералов русского царя. Было время, когда мы, вожди убыхов, мирились с ними, соглашались получать от них офицерские чины и брать жалованье. Но потом, надеясь на силу султана, сами возобновили войну против русских генералов. И наша беда в том, что султан, который внушил нам веру в то, что он всесилен, и хочет, чтобы мы проливали за него свою кровь, сам боится воевать из-за нас с русским царем. Вот почему наше положение безвыходно, и, уже давно поняв это, мы должны были помириться с русскими!..

На этом месте Ноурыз не выдержал и перебил своего младшего брата.

— Если кто из нас и разбил голову — это ты! — крикнул он. — Ты пришел сюда с разбитой головой, с жалким советом просить пощады у гяуров. Если даже кто-то другой из присутствующих здесь согласится с этим трусливым советом, то ответь мне, мой брат Ахмет, как мы с тобой, рожденные одной матерью, можем примириться с русскими? Кто поднял на штыки наших двух братьев? Кто отплатит за их кровь, если мы с тобой станем друзьями гяуров? Клянусь покойным отцом, если ты повторишь еще раз, что хочешь примирения с гяурами, я зарублю тебя. Не доводи меня до братоубийства. Уходи. Оставь нас!

Он уже до половины вытащил кинжал, и его еле-еле уняли.

— Дай мне возможность договорить, — стоя все так же неподвижно и даже не обернувшись в сторону брата, сказал Ахмет, сын Баракая, обращаясь к Хаджи Керантуху. — Даже если бы вы уже приговорили меня к казни, я все равно по обычаю имею право сказать последнее слово.

— Ты уже все сказал! — крикнул Ноурыз.

— Потерпи. Дослушаем его до конца, — сказал Хаджи Керантух.

— Как вы знаете, грузин гораздо больше, чем нас, и, однако, они не пошли войной против русского царя, — дождавшись тишины в доме, сказал Ахмет, сын Баракая. — Они стали подданными царя, но сохранили свою землю и свой язык и, кто знает, может быть, когда-нибудь еще вернут себе и свободу.

— Я ожидал от тебя всего, Ахмет, сын Баракая, но не знал, что ты способен изменить своей вере, — сказал мулла Сахаткери. — С кем ты нас сравниваешь? Грузины и русские — христиане, у них одна вера, поэтому они и примирились, а мы, мусульмане, были и будем вечными врагами гяуров.

Мулла Сахаткери поднялся, чтобы сказать это, и, сказав, снова сел, словно не мог ожидать возражений на свои слова.

Но Ахмет, сын Баракая, все-таки возразил ему.

— Достопочтенный Сахаткери, — сказал он, — ты знаешь не хуже меня, что в народе до сих пор помнят, как тысячу лет назад мы принимали христианскую веру и, хотя уже давно считаем себя мусульманами, продолжаем праздновать рождество и пасху. Мы не были вечными врагами гяуров в прошлом и можем не быть ими и в будущем…

На этот раз Ноурыз снова швырнул папаху на пол и выхватил из ножен кинжал уже не до половины, а весь.

— Хаджи Керантух, ты слышал, как я поклялся своим покойным отцом? Если ты не выгонишь сейчас же отсюда этого человека, я зарежу его как скотину здесь, в доме! Отныне, Ахмет, ты не сын Баракая, ты не мой брат, ты — втайне крещенный русскими отступник от веры, ты изменник, ты грешник. Оставь нас!

Соседи Ноурыза, навалившись со всех сторон, еле удержали его, а Хаджи Керантух встал и начал ходить взад и вперед. Потом медленно подошел к Ахмету, сыну Баракая:

— Что еще ты хочешь сказать нам? Что русские генералы соблазнили тебя; когда ты был в Англии, тебе подарили там золоченую саблю, а чем подкупили тебя они? Тогда, вернувшись из Англии, ты обнадежил нас, что англичане помогут, и подстрекал нас против русских. Когда сегодня мы висим, как ты говоришь, на сухой ветке, ты хочешь сказать, что ты ни при чем? Да, ты действительно дошел до конца!

— Все мы дошли до конца. Прежде всего — ты, — по-прежнему спокойно, не повышая голоса, сказал Ахмет, сын Баракая. — Разве я виноват, что англичане обманули нас? Да, я привез сюда немало английского оружия. Но чем дальше, тем яснее я вижу, что они сами не будут воевать из-за нас с русским царем. Кто мы для них? Горстка диких людей! Когда я был в Лондоне, они чаще обращали внимание на мою странную для них одежду, чем на наше несчастье. И не пугай меня русскими генералами. Даже в тех местах, которые они захватили силою и пролили много крови, они не убивали тех, кто им сдался, и не истребляли их жен и детей. Они не убили даже Шамиля с его женами и детьми, а только увезли его в Россию. Дагестанцы, которые подчинились их силе, не истреблены, а продолжают жить в своих домах. Наши соседи шапсуги — те из них, кто не ушел за море, — тоже не истреблены и живут в своих домах. Я не хуже тебя знаю жестокость русских генералов, когда они воюют, но когда они не воюют — они не убийцы. Я слышал, что среди них нашелся даже какой-то один, который изобрел для нас, горцев, буквы и хочет издать на них азбуку. Я вижу только два выхода для нашего народа: или погибнуть до последнего человека в битвах, или понять, что враг победил нас и — пусть теперь поступает с нами как хочет, как велит его совесть. Я больше верю тем, кто шел против нас с обнаженной шашкой, чем тем, кто тайно продавал нам свое оружие, но никогда не хотел проливать за нас свою кровь. Я много раз бывал в Турции и знаю, что нас, мужчин, не ждет там ничего хорошего. Мы мужчины, и мы не можем, как наши сестры, стать наложницами в гаремах! Покинувший свою землю будет страдать до конца! Я знаю одно: если мы, убыхи, покинем ее — нас не будет. А теперь делайте со мной что хотите: изгоняйте или убивайте.