Под кожей

Выговор у нее, насколько он может судить, не шотландский.

Возможно, она из Уэльса, валлийцы произносят слова примерно так же. А может быть, из Европы, хотя определенно не из тех стран, в которых он успел побывать.

Подсадить его в машину — поступок для женщины необычный. Женщины почти неизменно проезжали мимо него: пожилые, покачивая головами, — так, точно он пытался проделать прямо на дороге некую безрассудную глупость, скажем перескочить, совершив сальто, через несколько машин; молодые, окидывая его страдальческими, нервными взглядами — как будто он уже успел и влезть в их машину, и даже допечь их непристойными приставаниями. Эта женщина совсем иная. Дружелюбная, с большой грудью, которую она выставила ему на показ. Остается надеяться, что она не рассчитывает вступить с ним в сексуальные отношения того или иного рода.

Ну, разве что в Турсо.

Жаль, что пока она смотрит вперед, как следует разглядеть ее лицо он не может. Лицо у нее совершенно замечательное. Он еще ни разу не видел очков с такими толстыми стеклами. Сомнительно, чтобы в Германии человеку со столь плохим зрением выдали бы водительские права. Да и осанка ее, насколько он может судить, свидетельствует о неладах с позвоночником. Кисти рук большие, но необычно узкие. Кожа на ободе ладони, от мизинца и до запястья, отливает, в отличие от всей остальной, ороговелой гладкостью, не исключено, что это рубцовая ткань, результат хирургической операции. Зато груди у нее совершенные, безупречные груди, — возможно, впрочем, что и над ними потрудился хирург.

Ну вот, она повернулась к нему. Дышит ртом — так, точно ее совершенной формы носик тоже был вылеплен пластическим хирургом и оказался слишком малым для ее потребностей. Увеличенные очками глаза слегка налились кровью от усталости, но все же остались — насколько он может судить — поразительно красивыми. Райки, зеленовато-карие, лучатся, как… как разглядываемые в микроскоп предметные стеклышки с некой экзотической бактериальной культурой.

— Итак, что ожидает вас в Турсо? — поинтересовалась Иссерли.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно, ничего.

Сложение у него, заметила она теперь, великолепное. Обманчиво худощавое тело, состоящее из сплошных мышц. Пожалуй, он смог бы, если бы она ехала на малой скорости, пробежать рядом с ее машиной целую милю.

— А если так и случится?

Он состроил гримасу, бывшую, надо полагать, благовоспитанным эквивалентом пожатия плечами.

— Я направляюсь туда лишь потому, что ни разу там не был, — пояснил он.

Походило на то, что возможность попасть в Турсо наполняла его и тоской, и энтузиазмом сразу. Густые, светло-серые брови стопщика сошлись над его бледно-голубыми глазами, будто грозовые тучи.

— Так вы всю страну объезжаете? — спросила она.

— Да.

Произношение у него было подчеркнуто точное, но какого-либо высокомерия лишенное; походило, скорее, на то, что ему приходится затаскивать каждую фразу на скромных размеров гору и только потом отпускать на свободу.

— Начал с Лондона, десять дней назад.

— Путешествуете в одиночку?

— Да.

— Впервые?

— В молодости я много поездил по Европе с моими радетелями. (Последнее слово он выговорил так, что Иссерли поняла его смысл не сразу.) Однако думаю, что в определенном смысле я видел все глазами радетелей. А теперь хочу увидеть своими.

Стопщик бросил на нее нервный взгляд, словно говоривший, что он сознает, насколько глупо вести на подобном уровне разговор с не знакомой ему иностранкой.

— Ваши родители это понимают? — осведомилась Иссерли и, внутренне расслабившись, поскольку ей стало понятно, как с ним разговаривать, позволила себе нажать на акселератор немного сильнее.

— Надеюсь, они поймут, — ответил он, смущенно нахмурившись.

Как ни соблазнительно было пройтись по этой возникшей между ними соединительной нити до дальнего ее окончания, Иссерли понимала, что уже выведала о его радетелях столько, сколько он готов был, по крайней мере, сейчас, ей рассказать. И потому спросила:

— А родом вы откуда?

— Из Германии, — ответил он. И снова нервно взглянул на Иссерли, словно ожидая, что она набросится на него без всякого предупреждения. Иссерли попыталась успокоить его, приведя свои расспросы в соответствие с нормами серьезности, которые он, похоже, считал для себя обязательными.

— И что из увиденного вами до сих пор сильнее всего отличает нашу страну от вашей?

Он продумал секунд девяносто. Длинные темные поля, испещренные светлыми боками коров, текли по обеим сторонам от машины. В свете фар полыхнул плакат с изображением стилизованного Лохнесского чудища, составленным из трех флуоресцентных сегментов.

— Британцы, — сообщил наконец стопщик, — не так сильно озабочены местом, которое они занимают под солнцем.

Иссерли быстро обдумала эти слова. И не смогла понять, означают ли они, что британцы — люди, восхитительно уверенные в себе, или, наоборот, — прискорбно ограниченные. Не исключено, решила она, что эта двусмысленность была преднамеренной.

Ночь уже обступила их. Иссерли искоса взглянула на своего пассажира, полюбовалась в отраженном свете машин, идущих впереди и сзади нее, очертаниями его губ и скул.

— У кого вы здесь останавливались, — спросила она, — у знакомых или просто в отелях?

— Главным образом, в молодежных гостиницах, — ответил он, поразмыслив несколько секунд, — как если бы ему пришлось, дабы соблюсти интересы истины, порыться в памяти. — Правда, одна валлийская семья пригласила меня пожить у них несколько дней.

— Очень любезно с их стороны, — пробормотала Иссерли, вглядываясь в замерцавшие впереди фонари Кессокского моста. — Они ждут, что вы заглянете к ним, возвращаясь домой?

— Нет, я думаю, нет, — сказал он после того, как заволок эту фразу на гору и вправду очень крутую. — Я думаю… я чем-то обидел их. Не знаю чем. Наверное, мой английский не настолько хорош, насколько требуют определенные ситуации.

— На мой взгляд, он превосходен.

Стопщик вздохнул.

— Возможно, в этом и состоит проблема. Будь он похуже, от меня не ждали бы… — немного потрудившись в молчании, он спустил с горы предложение, построенное чуть иначе: — Тогда автоматический расчет на взаимопонимание отсутствовал бы.

Даже в тусклом сумраке Иссерли почувствовала, что он беспокойно поерзывает, сжимая и разжимая большие ладони. Возможно, он заметил, что дыхание ее учащается, хотя самой ей казалось, что на сей раз это изменение частоты было совсем незначительным.

— А чем вы занимаетесь в Германии? — спросила она.

— Я студент… хотя, нет, — поправился он. — Возвратившись в Германию, я стану безработным.

— И будете жить с родителями, так? — подсказала она.

— М-м-м, — невыразительно промычал он.

— Что вы изучали? Пока не закончили учебу?

Пауза. Грязный черный фургон с шумной выхлопной трубой обогнал Иссерли, заглушив звуки ее дыхания.

— Учебу я не закончил, — наконец, объявил стопщик. — Я ее бросил. Меня можно, пожалуй, назвать беглецом.

— Беглецом? — эхом отозвалась Иссерли, посылая ему ободряющую улыбку.

Стопщик печально улыбнулся в ответ.

— Не от правосудия, — сказал он, — из медицинской институции.

— Хотите сказать, что вы… психически больной? — почти бездыханно предположила она.

— Нет. Просто я почти уже выучился на врача, но бросил учебу, так что меня можно, пожалуй, назвать ненормальным. Радетели думают, что я так и продолжаю учиться в институте. Они позволили мне уехать далеко от дома и заплатили за мое обучение кучу денег. Я должен был стать доктором, для них это очень важно. И не просто доктором, специалистом. Я писал им в письмах, что мои изследования подвигаются очень гладко. А сам пил пиво и читал книги о путешествиях. И теперь я здесь, путешествую.

— И что же думают об этом ваши родители?

Он вздохнул опустил взгляд к своим коленям.

— Они ничего об этом не знают. Я приучал их. Так много недель от письма до письма, потом еще больше, потом еще. И всегда писал, что очень занят изследованиями. Следующее письмо я пошлю, когда возвращусь в Германию.