Под кожей

Иссерли вышла из своего коттеджа через заднюю дверь и потянула носом воздух. Летевший с моря ветерок был нынче особенно ароматен — позавтракав, она непременно сходит к фьорду.

Только не забыть потом помыться и поменять одежду: на случай, если ей попадется еще один дотошный умник вроде водселя с моллюском в кармане.

Поля вокруг ее дома окутал снег, лишь кое-где клочки темной земли выступали из-под него, точно кусочки фруктового торта из-под крема. На западном поле стояли, покинутые в его белизне, крошечные золотистые овцы, рывшие носами снег в поисках укрытых им лакомств. На северном возвышалась огромная гора наваленных на подстилку из сена турнепсов, сверкавших под солнцем, как замороженные вишни. На юге, за амбарами и силосными башнями, строем вставали рождественские елки Карболлского леса. На востоке пенилось за постройками фермы Северное море.

Сельскохозяйственных машин нигде видно не было, работников тоже.

Поля эти сдавались в аренду местным землевладельцам, которые привозили на них все, что требовалось во время пахоты, во время сбора урожая, во время пастьбы овец и так далее, а потом увозили. В промежутках между этими «временами» земля лежала тихой, нетронутой, строения фермы подгнивали, ржавели и зарастали мхом.

В эпоху Гарри Бейлли в некоторых из амбаров зимовал скот, однако это было в те дни, когда здесь еще водились деньги. Ныне от всего тогдашнего скота осталось несколько принадлежавших Маккензи холощеных быков, пасшихся в поле неподалеку от Кроличьего холма. Да еще над обрывами, из которых состояла морская граница Аблаха, пощипывали свой дешевый, солоноватый фураж около сотни черномордых овец. Там впадал в море маленький ручей, на их счастье, потому что старинные чугунные поилки были забиты дрянными темными водорослями или заросли ржавыми сорняками.

Нет, нынешний владелец Аблаха не был, в отличие от Гарри Бейлли, столпом общества. Он был каким-то там скандинавом — так полагали местные жители, — да еще и сумасшедшим отшельником в придачу. Иссерли знала, что за ним закрепилась именно такая репутация, поскольку, несмотря на ее обыкновение никогда не подвозить местных, она, отъехав по А-9 миль на двадцать, иногда подсаживала стопщика, который заговаривал вдруг о ферме Аблах. Шансы того, что эта тема может возникнуть в разговоре с незнакомцем — особенно если учесть скудость населения Нагорий, — наверняка были феноменально малыми, тем более что осторожная Иссерли, сообщая о том, где она живет, неизменно привирала.

Но, по-видимому, мир был меньше, чем ей казалось, потому что раз или два в году какой-нибудь разговорчивый стопщик пускался в рассуждения о чужаках, которые понаехали сюда и губят традиционный шотландский образ жизни, и, будьте уверены, рано или поздно упоминал и Аблах. Иссерли изображала дурочку, слушая рассказы о том, как какой-то сумасшедший скандинав захапал ферму Бейлли и, вместо того, чтобы превратить ее в сыплющее направо-налево деньгами предприятие европейского типа, просто-напросто предоставил ей разваливаться, сдавая поля в аренду тем самым фермерам, которых он оставил в дураках, когда Аблах шел с торгов.

— Это показывает, — поведал Иссерли один из ее пассажиров, — что у иностранцев мозги устроены не так, как у нас. Я, понятное дело, никого обидеть не хочу.

— Да я и не обижаюсь, — отозвалась Иссерли, пытаясь решить, не стоит ли ей отвезти этого водселя в те самые места, которые он, по его уверениям, так хорошо знает.

— Ну а вы-то сами откуда? — спрашивал стопщик.

Тогдашнего своего ответа она теперь уже не помнила. В зависимости от того, много ли попутешествовал, если судить по его облику и речи, очередной стопщик, она называла страны самые разные, благо выбор их всегда был велик. Прежний Советский Союз, Австралия, Босния… да та же Скандинавия, при условии, конечно, что ее пассажир не костерил почем зря чокнутого ублюдка, купившего ферму Аблах.

Впрочем, с ходом лет у Иссерли начало складываться впечатление, что человек, известный ей под именем Ессвис, понемногу завоевывает ворчливое уважение местной общины. Фермеры, знавшие его как мистера Ессвиса, смирились с тем, что он ведет свои дела, не выходя из «Большого дома» — стоявшего в центре фермы коттеджа, вдвое большего, чем домишко Иссерли. В отличие от ее жилища, у этого электричество было проведено в каждую комнату, в нем имелось отопление, мебель, ковры, шторы, бытовые приборы, безделушки. Что делает со всем этим Ессвис, Иссерли не знала, однако на визитеров — как ни редки они были — впечатление оно, по-видимому, производило немалое.

Иссерли вообще почти ничего об Ессвисе не знала, несмотря на то, что он был единственным в мире человеком, прошедшим через то, через что пришлось пройти ей. Теоретически, у них имелось множество тем для разговора, практически же, они сторонились друг друга.

Общие страдания, давно уже поняла Иссерли, гарантий тесной дружбы не создают.

То, что она женщина, а он мужчина, никакого отношения к этому не имело: Ессвис и с другими мужчинами почти не знался. Просто сидел сиднем в своем большом доме, ожидая, когда он кому-нибудь понадобится.

По правде сказать, он отбывал здесь срок заключения — практически. Чрезвычайно важно было, чтобы он оставался доступным круглосуточно — на случай любого непредвиденного происшествия, способного привести к столкновению фермы Аблах с внешним миром. В прошлом году, например, зазевавшийся водитель распрыскивателя пестицидов убил забредшую на его поле овцу — не опрыскал ее и даже не задавил, но по странной причуде случая вышиб ей мозги одной из крыловидных стрел своей машины. И мистер Ессвис быстро состряпал соглашение, сторонами которого были он сам, хозяин распрыскивателя и владелец овцы, встретившись с ними и поразив их тем, что принял, дабы избежать конфликтов и бумажной волокиты, всю вину за смерть заблудшей овцы на себя.

Как раз такого рода поступки и заставили окрестных жителей проникнуться к нему определенным уважением. На соревнованиях по вспашке и на танцах он никогда не появлялся, это знали все, но, может быть, вовсе не потому, что не желал себя утруждать: в окрестностях поговаривали, и с сочувствием, об артрите, раке, деревянной ноге. Кроме того, он лучше других заезжих богатеев понимал, что времена для местных фермеров настали тяжелые, и потому они то и дело просили его одолжить им соломы или принять в оплату аренды произведенную ими продукцию. Гарри Бейлли может и был столпом общества, однако, когда дело касалось контрактов, вел себя, как последний сукин сын. А слово Ессвиса, невнятно произнесенное им по телефону, было таким же надежным, как его подпись. Ну а что касается мер, которые он принимал, чтобы не допускать в свои владения туристов, встречая их колючей проволокой и угрозами, — так честь ему за них и хвала. Нагорья это вам не парк для прогулок.

Иссерли прошлась по центральной дорожке фермы и, радуясь тому, что хоть какое-то время может обходиться без очков, окинула взглядом дом Ессвиса. Во всех его комнатах горел свет. Закрытые окна запотели изнутри. Ессвис мог находиться за любым из них.

Ощущение, которое создавал похрустывавший под ее ногами свежий снег, было необычайно приятным. То, что такое множество водяных паров кристаллизуется в облаках, а затем спархивает на землю, представлялось ей чудом. Даже проведя здесь многие годы, Иссерли так и не смогла вполне поверить в этот феномен, столь колоссальная, не имеющая в своей бесполезности никаких оправданий расточительность присутствовала в нем. И тем не менее, вот он, снег, мягкий и рассыпчатый, чистый до съедобности. Иссерли зачерпнула с земли пригоршню белого вещества, слизнула его с ладони. Упоительно вкусно.

Она направлялась к самому большому амбару фермы, пребывавшему в наилучшем состоянии, во всяком случае, наименее убогом. Обветшавшую черепичную кровлю заменили металлической. Впадины, оставленные в стенах выпавшими камнями, зацементировали. В результате получился не столько дом, сколько огромный ящик, однако эстетичностью пришлось пожертвовать. Это строение следовало защитить и от природных стихий, и от глаз пронырливых чужаков. Оно служило входом в укрывшуюся под землей тайну, намного превосходившую его размерами.

Конец ознакомительного фрагмента.