Ленин

С тяжелым сердцем возвращался молодой Ульянов домой.

Он понимал, что народ не монолитен, что он поделен на враждующие племена, предан местечковому патриотизму и не знает общих стремлений и принципов.

Для него была очевидна бездонная пропасть между деревней и городом, между крестьянством и интеллигенцией, которую мужики не понимали и не любили, так как была она для них воплощением правительства или чем-то дьявольским со всеми ее знаниями, наукой и чуждыми обычаями.

— Справиться с ними мог только Чингисхан или иной великий захватчик! — думал Владимир. — Кровавой рукой гнал он их за собой к покорению мира, вел к самим собой обозначенной цели. С той поры ничего не изменилось, поэтому и теперь нужен был новый хан или наш русский — дерзкий, жестокий Антихрист, новатор-мечтатель с толстой дубиной в крепкой руке — Петр Великий!

Своими впечатлениями мальчик подробно делился в доме Остаповых.

Все там любили его и называли ласково — Воля.

Впервые он услышал это имя от хрупкой, златовласой Елены и, сам не зная почему, покраснел по самые уши.

Старый доктор Остапов с изумлением слушал рассказы серьезного Воли, который говорил, как взрослый человек со сформировавшимися взглядами.

Логика, понятная без преувеличений и эмоциональных порывов мысль; простая, но жесткая диалектика занимали старого доктора. Не один раз думая об этом, он формулировал свои впечатления следующим образом:

— Ни мое поколение, ни сверстники моего сына не демонстрировали таких строгих, ясных и смелых мыслей. Ха! В жизнь вступает новое поколение, абсолютно непохожее на нас. Быть может, они не только смогут строить блестящие здания на глиняном фундаменте, но возведут что-то действительно великое и вечное, например — пирамиду русского Хеопса!

С Владимиром старый доктор вел беседы часами. Мальчик предпочитал их безразличному, полному сомнений профессору.

Однажды, когда Владимир с глубокой уверенностью утверждал, что можно изменить взгляды, будучи законопослушным и нравственным, молодой Остапов произнес горькие, безнадежные слова:

— Ничего не получится! Россия обречена на уничтожение…

От этих горьких, унизительных мыслей повеяло холодом.

Только Ульянов, внимательно взглянув на профессора, сразу ответил:

— В России живет 130 или 150 миллионов людей, на всем земном шаре, наверное, два миллиарда, которые страдают и чувствуют одинаково. Так пускай гибнет Россия во имя торжества правды… общечеловеческой.

— Ну нет — это уже перебор! — воскликнул врач.

— Мы не можем устанавливать исключительно русскую правду, — ответил Владимир. — Не имеет она ни цели, ни средств.

— А общечеловеческая правда?

— Над ней будут работать все вместе: мы, англичане, негры и индусы. Вместе получится лучше и быстрее!

— Какая же это правда? — спросил профессор.

— Я еще не знаю, но чувствую ее… здесь, здесь…

Говоря это, Володя пальцем дотронулся до своего лба.

В уголке, наклонившись над вышивкой, тихонько сидела Елена.

Когда Владимир произнес последние слова, она подняла на него глаза. Увидев его, указывающего на свой лоб, опустила веки и тихо вздохнула.

После ухода отца и брата, не отрываясь от вышивки, спросила:

— Воля убежден, что правда находится в мозгу?

— Да! — ответил он. — Только в мозгу.

— Я думаю иначе! — возразила девушка, покачивая светлой головкой. — Великие идеи только тогда могут овладеть людьми, когда переходят в чувства. Это значит, что в деле созидания, укрепления и принятия правды должно участвовать сердце…

— Нет! Как только в игру вступает сердце, начинаются компромиссы, а их я не выношу и не признаю! — резко воскликнул Володя.

— Значит, Воля никогда не пойдет за голосом сердца?

— Нет, никогда! Сердце — враг разума.

Она вздохнула и замолкла, еще ниже склонившись над столом.

— Почему Лена вздохнула? — спросил Владимир.

Ответа не было долго. Владимир терпеливо ждал, глядя, как свет лампы ложится золотыми пятнами на гладко причесанные волосы и ласкает длинные, толстые девичьи косы.

— Мне грустно… — прошептала она.

Ульянов промолчал.

— Мне грустно, — повторила девушка и вдруг подняла на него большие голубые глаза, наполненные горячим блеском. — Воля плохой!

Владимир не отзывался.

— А что, Воля ничего в жизни не любит?

Он подумал и ответил:

— Я желаю добра и правды всем людям во всем мире…

— То есть — любит?

— Нет! Для этого достаточно разума, — сказал он спокойно.

Спустя мгновение Елена, не отводя от его глаз удивительного, игривого взгляда, шепнула:

— И никого… не любит?

Он хотел ответить, но внезапно смутился и, покраснев, стал разглядывать лежащее на столе иллюстрированное издание Пушкина.

— Например, меня… Воля любит? — услышал он тихий шепот.

Ульянов вздрогнул и стиснул зубы.

— Потому что я люблю Волю… люблю, как отца, как когда-то любила маму… о, нет! Люблю еще больше — как Бога!

Он ответил сквозь стиснутые зубы:

— Не слишком убедительное сравнение!.. Бога, Лена, нет! Это устаревшая идея, случайно остающаяся в обороте.

Глаз на нее он, однако, не поднял, опасаясь посмотреть в ее полные сердечного блеска зрачки.

— Для меня Бог существует! Я Его люблю так же, как люблю Волю, — прошептала девушка.

— Лена! — бросил он удушливым, как будто зовущим на помощь голосом.

Он не видел, но догадывался, что она протягивает ему изящную, с ямками над каждым пальчиком ручку.

Схватив, он рванул ее почти жестоко, почувствовал возле своей груди бьющееся сердце Лены, притянул ее к себе, щуря темные раскосые глаза, и впился губами в ее холодные, дрожащие губы.

— Твоя, твоя на всю жизнь, до последнего вздоха!.. — шепнула она с воодушевлением.

— На всю жизнь! — повторил он, и сразу какой-то холод проник в его грудь.

Он не знал, фальшь этих горячих слов или плохое предчувствие послужили этому причиной.

Елена как настоящая женщина уже планировала всю их жизнь.

— Воля окончит университет и станет адвокатом, чтобы защищать только самых несчастных, самых обиженных, как, например, Дарья, отправившаяся нищенствовать; я научусь медицине и буду лечить самых бедных и униженных…

Дальнейший разговор прервал профессор Остапов. Он стал у порога и позвал:

— Пойдемте, друзья, ужинать!

После того разговора с Леной Ульянов каждую свободную минутку старался провести у Остаповых. Даже Маркса забросил. Сейчас, в период первой любви, он казался ему слишком холодным и беспощадным.

Мария Александровна догадывалась, в чем дело, и была довольна тем, как все складывалось.

— Очень порядочная и милая девочка! — откровенничала она с мужем. — Серьезная, честная, из хорошей семьи. Может, даст Бог, будет из этого толк. Я была бы довольна!

— Естественно! — соглашался Ульянов. — Отец — генерал, лучший врач в городе. Это — партия!

— Самое главное, что она очень стоящая девушка, рассудительная, с добрым сердцем! — поправила мужа госпожа Ульянова.

— Ну и слава Богу! — воскликнул, потирая руки, отец.

Никто не знал, что в это же время Владимир переживал муки сомнений.

Он чувствовал, что изменяет чему-то более важному, чем его личная жизнь. Ему припомнился пьяный Остапов, рассказывающий об угрызениях совести Иуды. Теперь он понимал Иуду… Понимал, что эта подсознательная, неуловимая измена связана с Леной.

А если поступить, как с коньками и латынью? Бросить Лену и снова взяться за Маркса, за свои записки и книжки?

Однако он не мог себя побороть и шел к Остаповым, смотрел жадным взглядом в глаза Елены, улыбался блеску ее золотых кос и ощущал приятную дрожь возбуждения, когда она слушала его, хмуря брови.

Он был молод и не мог понять, что, раз уж он сравнивал свое чувство к этой девушке со своим увлечением коньками, которые он отверг ради дела, значит, это не была любовь на всю жизнь до последнего вздоха.

Не зная этого, он боролся с первой любовью, которая поглощала его. Боролся… Отдавался ее сладким чарам и стряхивал их с себя, чтобы в момент слабости вновь протянуть к ней руки. Он чувствовал то, что переживали святые во время искушения, сводившего их с пути Божьего. Они поддавались соблазну, уже касались жаждущими устами чародейской чаши с ядом и отталкивали ее, чтобы пребывать в муках, пока вновь не начинали мечтать о чем-то прекрасном, соблазнительном, искушающем.