Царские врата

— А молодежь поймет ли? — усмехнулся писатель. — Им ведь чупа-чупс подавай, сладенькое. Что им Сергий? Они и не слышали про такого. Не знают даже, кто Великую Отечественную войну выиграл, говорят, вроде бы немцы. Потому что живут лучше.

— Молодежь не виновата, системного образования нет, — сказал Игнатов. — И нет уже почти никаких духовных ценностей. Всё за копейки распродано. А идеи общей, объединительной, также не существует. Знаете, в чем она, на мой взгляд? В Царских Вратах.

Я даже вздрогнул, услышав его слова. Инстинктивно нашел руку Даши и сжал ее ладонь. А Игнатов продолжил, будто повторяя мои недавние мысли:

— Это вход ко Престолу Господа, вот куда нам всем нужно стремиться: и правым, и виноватым, богатым и бедным, счастливым и несчастным, идти к ним, не оглядываясь, не запинаясь, не слыша криков толпы, все другие врата ведут в ад. Пасть перед ними на колени и ползти, если идти не в силах. В кровь обдери всего себя, а ползи. Тогда победишь врага, сидящего внутри тебя. Внешние-то враги — что? Тьфу, мелочь, самообман, в принципе. Мы их сами себе выдумываем. Потому что себя-то и боимся. От себя другими заслоняемся. А внутри тебя — смерть, это и есть-то твой главный враг. Но и она перед Царскими Вратами — ничто.

Игнатов резко замолчал, не в силах сам справиться со своими словами, налил себе рюмку водки, половину расплескав, и залпом выпил. Некоторое молчание наступило в трапезной.

— Ты, Сергеич, не переусердствуй, — пробасил отец Кассиан. — Больно круто взял. Но за Царские Врата и я выпью.

— И я, — добавил Борис Львович.

Я всё еще не отпускал Дашину руку, а она вдруг тихо сказала:

— Мне надо с тобой серьезно поговорить, Коля.

— Конечно, когда? — поспешно ответил я.

— Лучше всего — сейчас. Может быть, другого случая и не будет.

Мне ее слова совсем не понравились. Чем-то холодным на меня повеяло, будто ветерок прошел. Даша выглядела очень серьезной и бледной. «Совсем переменилась», — подумал я.

— Говори, — сказал я. — Или пойдем на палубу?

Но нам не удалось перемолвиться. Котюков постучал рюмкой о бутылку, призывая всех к тишине.

— А теперь, господа, прежде чем нам подадут жаркое, приглашаю всех на одно мероприятие, — сказал он. — Нас ждет сюрприз. Немного проветримся и выйдем на палубу.

Гости начали выходить из трапезной, мы с Дашей задержались, и тут я увидел, наконец, Павла. Он вышел из-за декоративной колонны, а за ним шел Заболотный.

— Фейерверк будет, — шепнул мне Мишаня. — Уж я-то знаю. Видел, как петарды из джипа сгружают.

— Даша! — позвал я, но она уже скрылась за дверью.

Все дальнейшее происходило как в каком-то голливудском боевике. Но сценарий, в котором мне довелось принять участие, написала сама жизнь. Может быть, лишь кто-то из присутствующих его слегка поправил. Так потом, анализируя события, мне казалось. Во-первых, я не отставал от Даши, всё хотел с ней переговорить, но она, на сей раз, почему-то отмалчивалась или уклонялась от темы. Впрочем, сама тема была мне вообще не ясна. Во-вторых, Павел…

Он стоял вместе с нами на палубе /мы выбрали местечко на корме/, смотрел на пристань, где готовились подпалить петарды, а взгляд становился всё более и более бесцветным. Зубы его были крепко сжаты, на лбу выступили капли пота. Иногда он сильно тер виски пальцами. Я понимал, что у Павла начинается приступ, но всё продолжал приставать со своими расспросами к Даше. А тут еще Заболотный трещал вокруг нас без умолку. Словно заведенный. На палубе толпился народ, смеялся, балагурил, а Игнатов с Котюковым стояли на капитанском мостике. Они о чем-то мирно беседовали. Скоро к ним присоединился и Меркулов. Я видел Бориса Львовича, облокотившегося о перила, атамана Колдобина рядом с ним, прохаживающихся по палубе Иерусалимского с отцом Кассианом, Свету со своим крепышом-камнерезом, всех. Но мысли мои были заняты только Дашей.

Тут она вдруг наконец-то посмотрела на меня и произнесла:

— Мы с тобой, Коля, наверное, больше никогда не увидимся.

— Что? — я действительно не расслышал, поскольку вокруг было необычайно шумно. Она повторила.

— Почему? — спросил я, наверное, остолбенев от неожиданности.

— Я уезжаю.

Мне не удалось задать следующий вопрос. Павел покачнулся и стал как-то заваливаться на меня. Его подхватил Заболотный.

— Н-ничего, — выговорил Павел. — П-пройдет.

— Ему врача надо! — выкрикнула Даша.

— Я провожу его, провожу в каюту! — прокричал в ответ Заболотный. — Он отлежится и всё пройдет. Это у него уже было, не раз!

В этот момент с пристани стали взлетать в небо петарды и взрываться там, расцветая всевозможными причудливыми красками. Целый сноп огней, сразу озаривший всё вокруг: и набережную, и теплоходы, и дома напротив. На День Победы такое не увидишь.

— Даша! — я ухватил ее за руку, поскольку она порывалась уйти.

— Оставь меня! — услышал от нее.

Заболотный вел Павла по палубе к каютам. С каждым взрывом петарды раздавались радостные крики пассажиров. Кричали так, что у меня в ушах шумело. А голова становилась совершенно пустой. Почему Даша сказала, что мы с ней больше никогда не увидимся? Или это опять проделки Рамзана? Я беспомощно оглянулся, будто бы в поисках ответа, увидел на капитанском мостике Игнатова. Меня поразило его лицо, мраморное, выточенное, с печатью обреченности. Каждая яркая вспышка озаряла его. И еще я заметил крошечную красную точку, которая словно блуждала по лбу, пока не остановилась там, где сходятся брови. Это уже потом я понял, что означала та точка — лазерный прицел.

— Даша! — опять прокричал я и почти сжал ее в своих объятиях, совсем не соображая, что делаю.

А за моей спиной Игнатов уже падал ниц.

Глава двенадцатая

Слепцов и другие

Доктор Фицгерберт решил поселиться у нас навсегда. Так он мне сказал, конечно же, в шутку, когда я поздней ночью вернулся домой. Потом он стал «докладывать» о том, как вела себя Женя в эти часы.

Я слушал его рассеянно. Юрий Петрович педантично изложил мне, что она выиграла у него подряд двенадцать партий в шашки, затем они поужинали курицей и допили бутылку «хванчкары», посмотрели телевизор. Сестра всё это время вела себя спокойно, но вдруг, словно спохватившись, решала немедленно писать портрет доктора. Они отправились в мастерскую, где Юрий Петрович занял позицию на стуле, а Женя — перед мольбертом. Минут сорок она подыскивала нужный ракурс, делала карандашом наброски, потом утомилась, стала искать в мастерской какой-то холст, чей-то портрет.

— Как я понял, того самого человека — Павла Слепцова, — добавил доктор.

Не найдя, она пришла в сильное возбуждение, расшвыряла по углам свои работы, проткнула портрет «мэрского деятеля» ножницами, заплакала и засмеялась одновременно.

— Мне пришлось дать ей успокоительное и сделать укол, — сказал Юрий Петрович. — Я отвел ее обратно в квартиру и уложил спать. В ее положении нельзя так волноваться.

Он и до этого, во время своего рассказа, часто повторял эту фразу: «в ее положении».

— О чем вы, черт подери? — грубо спросил я.

— Как о чем? Она ведь беременна, — ответил доктор.

Я не поверил. Так и сказал ему.

— Это, молодой человек, знаете ли, случается, — произнес с легкой усмешкой Фицгерберт. — Я догадывался о физиологических причинах ее невроза, а когда спросил прямо, она подтвердила. На третьем месяце. Да-с, Коля, готовьтесь стать дядюшкой. Вот почему она так себя и ведет. А тут еще всякие личные события, смерть отца, словом, наслоение. Теперь к ней нужно быть особенно внимательным. Поэтому я и остался «на дежурстве». Сдаю тебе смену и иду спать.

— Погодите, Юрий Петрович, — сказал я. — Она не говорила — кто отец ребенка?

— Нет, меня это нисколько не интересует, — ответил доктор. — Но ведь догадаться, наверное, не сложно?

— Да, вы правы.

Я задумался. Действительно, несложно. Но знает ли об этом сам Павел? Скорее всего, нет. Ведь в эти дни они виделись всего один раз — в мастерской у Меркулова. А там произошла известно какая сцена. Теперь ясно — почему.