Царские врата

— Я свое слово держу. Вот тут три «тонны», — он вытащил белый конверт, протянул: — На часовню. И ты свое дело делай, как положено. Тогда, общими усилиями, что-нибудь и сдвинется. А теперь пошли праздновать.

Павел еще не успел поблагодарить, а Котюков уже зашагал дальше и скрылся за дверью в салон. Заболотный присвистнул.

— Дай хоть посмотреть-то, — сказал он, протягиваю руку к конверту. — Пощупать хоть. Глаз похарчить.

— Перебьешься, — ответил Павел и убрал конверт в карман. — Щупай корову, когда телиться станет.

— Обижаешь, начальник! Тут и моя доля есть. Без меня бы у тебя ничего не сладилось.

Заболотный отчего-то так расстроился, что даже рот у него скривился. Мне его жалко стало: совсем человек от денег голову теряет. Вот страсть-то! А нас уже звал в трапезную вышедший на палубу капитан.

Это было просторное помещение рядом с судовой кухней. Но всё равно тесное для стольких собравшихся гостей. Поэтому тут лишь столы оставили, сдвинутые буквой «Г», а стулья все вон вынесли. Набралось человек пятьдесят, если не больше. Впрочем, многие в баре остались на нижней палубе, а кто-то по каютам теплохода разбрелся. Верховодил в трапезной отец Кассиан, приняв на себя роль первосвященника, что ли. Он отчитал басом молитву, помахал рукой, благословляя пищу и питие, сказал и первый тост за здоровье именинника. И в дальнейшем руководил винопитием, будто тамада. Голос его гремел в трапезной, подобно иерихонской трубе.

А на столах лежало множество всяких закусок: сыры, колбасы, паштеты, соленья, салаты, копчености, семга, горы зелени, маслины, заливное и прочее, прочее. Только успевай просовывать к тарелкам руку и хватать. Если, конечно, сможешь дотянуться. Не люблю я все эти «шведские столы». Мне почти никогда ничего не достается, да я и не пытаюсь. Тут надо очень крепкие локти иметь. И глаз быстрый. Поэтому я просто стоял с каким-то бутербродом позади всех и слушал разговоры. Борис Львович махал мне с дальнего конца стола рукой, приглашая поближе, но я сделал вид, что не замечаю.

— … Вот сейчас, после того, как «Боинги» врезались в Америку, новый отсчет времени пойдет, — говорил атаман Колдобин. — Будет летоисчисление от 11 сентября 2001-го года. Всё на этом завяжется, теперь главной датой станет. До и после. А что после? Кровавый передел мира. Сами себя разбомбили — в этом я уже не сомневаюсь — а вскорости любую страну наказывать начнут. Пойдет игра по их правилам.

— А мы что же? — спросил Игнатов.

— А мы под Америку ляжем, окончательно, — ответил кто-то.

— Нет, не скажите! — возопил Иерусалимский. — Одному старцу в Сибири видение было: пронесется над Штатами смерч страшный, а в нем — Змий, многих поглотит, а Бушем и Кандализой этой отрыгнет.

— Но вообще-то, крепкий союз с Америкой нам бы не помешал, — произнес Борис Львович. — Выгод много. В ВТО вступим, да и в НАТО тоже, не поленимся. Поправку «Джексона — Веника», наконец-то, отменят. Признают страной с рыночной экономикой. Не мало.

— А веником по морде не хошь? — крикнул ему из-за стола Иерусалимский. — Мало не покажется!

— Тихо, тихо! — пробасил отец Кассиан. — Черт с ней, с Америкой, давайте за Россию выпьем.

— Да уж сколько пить за нее можно? — сказал Котюков. — Всё пьем и пьем, пьем и пьем. Пора на трезвую голову вопросы решать. Пропьем скоро Царствие-то Божье. И не заметим.

— Нам бы, главное, Православие сохранить, а экономика приложится, — промолвил молодой инок. — Всё меньше и меньше в мире подлинно христианских стран остается. Католики изменились, они новую мировую религию приветствуют.

— Что за религия? — спросил Игнатов.

— Экуменистическая, — пояснил инок. — Смесь всего, где православию последнее место отводится.

— Это не новое дело, — сказал Меркулов. — Мне тут попалась книжка одного философа девятнадцатого века, француза Балланша. Он открыл провиденциальный смысл революционных потрясений в истории человечества и пришел к выводу, что кризисы являются в одно и то же время искуплением и испытанием, что человечество таким путем идет к более совершенному состоянию. К палингенезису. То есть к сотворению нового человеческого рода. Следовательно, все потрясения — благо. И взрывы в Америке тоже. Разумеется, благо это особого рода, выгодное тем, кто устраивает эти революции и кризисы. Отсюда и экуменизм вытекает. Собственно, всё вытекает: и религия, и политика, и культура, и экономика.

— Ничего не понял, — проворчал Иерусалимский. — Палин…генез какой-то. Майонез-полонез. Проще надо быть, к земле ближе.

— Можно и проще, — улыбнулся Меркулов. — Есть ветхий человек, библейский, и есть новый. Вот вы себя к кому относите?

— Ну-у, к ветхому, — ответил Иерусалимский. — Стар уже.

— Дело не в том, библейский человек — Божий. Новый — от дьявола. Он его лепит, лепит изо всех сил, уже на протяжении многих тысячелетий, а вылепить всё не получается. Это я вам как скульптор говорю. Душу в него вложить не может. Впрочем, новому человеку душа-то и не нужна. Зачем? Лишний орган. Вот и сейчас стараются слепить как можно больше «новых». Через потрясения.

— Это вы на «новых русских», что ли, намекаете? — спросил мой знакомец-крепыш, Коля-Камнерез.

— Новое тогда сильно и благостно, когда оно нравственно, — ответил ему Меркулов.

— Согласен, — поддержал скульптора Котюков. — Без нового нельзя, выбора тут нет, иначе ход истории остановится, но в сути своей оно должно работать не на время, а на вечность. Время — мишура, вечность — всё.

Мне удалось протиснуться к Даше, которую я наконец-то обнаружил неподалеку. А вот Павел куда-то делся. Еще когда мы входили в трапезную, нас раскидало в разные стороны.

— Ну, как ты? — шепотом спросил я. — Не скучно?

— Тс-с! — ответила она, приложив палец к губам, будто я оторвал ее от интересной лекции. И вообще она какая-то странная была, неузнаваемая. И ничего не ела.

— Хочешь, я украду тебе хотя бы апельсин? — предложил я. — Или пойдем по теплоходу прогуляемся? Там, внизу, есть кают-кампания, бар.

— Нет, здесь постоим, — мотнула она головой. — Никуда не надо.

«Хорошо, — подумал я. — Здесь, так здесь, главное — вместе».

А за столами, там временем, продолжалась «перекличка».

— …Не надо нам вообще ничего нового, — говорил Иерусалимский. — И реформы никакие не нужны, глупость это. Ежели на корабле, во время плавания, ремонт делать, так он потопнет. Так, что ли, Тарас Арсеньевич?

— Дурак ты, Петр Григорьевич, — ответил ему капитан, что-то пережевывая. — А если тебя обстоятельства застали после шторма в море? Пробоина, скажем. До дока тянуть? Не дойдешь, на дно ляжешь. Латать надо дыру, пока не поздно.

— Аллегория понятна, — сказал «мэрский деятель». — Дыр у нас на нашем государственном корабле много, это верно. Но ждать порта-приписки некогда, нужно всем вместе навалиться. Хором.

— Хором петь полезно, — заметил Котюков. — А для каждой дырки свой специалист требуется. Вот вы кто по профессии?

— Я-то? Инженер-гидролог, — ответил «мэрский деятель».

— А почему же тогда в правительстве Москвы культуру курируете?

— Его туда «посадили», — засмеялся писатель. — И поливают из леечки, чтобы не засох.

— Вот-вот, так у нас везде, — продолжил Котюков. — Врачи на рынках петрушкой торгуют, учителя за шмотками в Турцию гоняют. Книги пишут парикмахеры и бывшие милиционеры, а в Думе артисты заседают. Оттого и бардак, нет порядка. Человек хлебное место ищет, а не работу по душе.

— Позвольте, а зарплата «по душе» какая? — заявил кинорежиссер. — Это ведь тоже учитывать надо. Слёзы, а не заработок. Даже я не могу свой фильм три года снять. Культура гибнет. И гидрология тут не виновата, просто идей нет. Сплошные кальки с Запада.

— Куда ж они делись, идеи-то? — спросил Меркулов. — Вот я ими не обделен. Смотреть надо шире, глубже — и увидите. В одном только прошлом России огромное богатство. На сто лет вперед хватит. Не надо идеи вымучивать, стоит лишь обратиться к одному Сергию Радонежскому.