Царские врата

— С тобой здесь ничего не случится? — спросил я. — Тебе не нужна помощь?

— Думаешь, Борис Львович меня зарежет? — усмехнулась Женя. — Нет, на это русский мужик горазд. Вот Павла с ножом я себе представить могу, хоть он почти монах. Да какой монах! — тотчас же сама себе и возразила: — Не удивлюсь, если снова в Чечню воевать отправится!

И я почему-то подумал о том же, вспомнив, как весело он орудовал кулаками пару часов назад. Не часовню ему надо строить, а порядок на Руси устанавливать. Силы и воли хватит. Тут сестра впервые обратила внимание на мой нос, который к тому времени уже довольно сильно распух. Превратился в картошку. Она даже засмеялась.

— Где это тебя угораздило? — спросила Женя. — Боевое крещение принял? И никак из-за той девушки?

— «Боинг» крылом задел, — отмахнулся я.

— А она довольно симпатичная, хоть и простенькая. Как-нибудь приводи в гости, пообщаемся. Только она из другого теста, чем ты, сразу видно. Не сойдетесь.

— Когда это ты успела разглядеть?

— Я художник, а это, брат, почти психология.

Тут она была права, в людях разбираться умела, но я ей все равно не поверил. Не в тесте дело, а в поваре. А им, если выражаться совсем кулинарно, может теперь стать Рамзан. Вот что меня беспокоило больше всего. Но об этом я сестре говорить не стал, у нее сейчас, судя по ее лицу, своих забот хватало.

— Иди-иди! — поторопила она меня. — Уж полночь близится, а Львовича всё нет.

— А ведь он действительно игрок, — вслух подумал я. — И в игре своей ни перед чем не остановится.

Потом я ушел, оставив Женю в квартире одну. А тревожное чувство не проходило. Я постоял некоторое время на улице, подняв воротник куртки — было довольно холодно — затем направился к соседнему дому, в мастерскую. Я вдруг подумал, что именно с приездом Павла все усложнилось. Он тут, понятно, ни при чем, просто так совпало. Даша с Рамзаном, сестра с Борисом Львовичем… Еще отец. Да, отец, который глядел мне вслед из больничного коридора, и беззвучно молим спасти. Даже «Боинги» протаранили американские небоскребы в тот день, когда приехал Павел, будто он выпустил из недр дремлющие силы.

Ну, Америка, ладно, далеко, но я лично чувствовал себя тут, в Москве, разбуженным. И даже в эпицентре каких-то пока не до конца ясных мне событий. Меня уже втянуло в воронку и с каждым днем, часом затягивало всё глубже и глубже. Не одного меня — Дашу, сестру, Рамзана, Бориса Львовича, Заболотного, Сеню, Игнатова, да и других. Я верил, что судьбы порой и незнакомых людей могут так пересекаться, сплетаться и влиять друг на друга, что познать смысл происходящего разумом невозможно. Здесь промысл Божий.

Я открыл дверь в мастерскую, включил свет. На меня уставились безглазые маски и манекены, торчащие по углам. Довольно жутковатое зрелище, если с непривычки. Мне стало несколько не по себе, хотя я-то тут был как у себя дома. Даже показалось, что один из голых манекенов качнулся, словно собирался шагнуть мне навстречу. Нервы, решил я, всё оттого, что все последние дни на взводе. И в предощущении непоправимого. Мне вообще вредно волноваться с больным сердцем, врачи предупреждали. Но жить спокойно не могу.

Наверное, мне не суждена долгая жизнь. Умру скоро и в одночасье. Да и забудут быстро. Такие, как я, следов после себя не оставляют, поскольку не проявляют себя ни в чем. Ни в науке, ни в творчестве. И любви ведь, пожалуй, нет, лишь самообман. Разве я смогу защитить или спасти Дашу? Если только застрелю Рамзана. Но решусь ли? Я — всего лишь песчинка среди миллиардов других, меня смоет волной и унесет в море, а мое место займет такой же безликий, как я. Веками повторяющейся процесс, имя которому — история человеческого рода.

Но волна морская уносит и вождей, гениев, пророков, всех, кто считает себя избранными, солью земли. Следы их на песке держатся чуть дольше. И все равно исчезают. В чем же предназначение человека? В чем смысл этого краткого мига между жизнью и смертью? Может быть, в богопознании? В предуготовлении к вечности? Если так, то почему люди в массе своей к вечности этой вовсе-то и не стремятся, а цепляются изо всех сил именно за мирскую жизнь, за ее земные блага, не небесные? И по своему правы, поскольку ищут истину в себе, пытаются открыть тайну внутри собственного мироздания, а не вне его. Но что это за тайна? Или она видится лишь в конце жизни?

Мне нравлюсь размышлять сейчас о смерти, сидя в мастерской сестры на кожаном диване. Перед манекенами, изготовившимися внимать каждому моему слову. Среди рисунков, набросков, портретов, которые поглядывали на меня и молчали. Не все вели себя одинаково: «мэрский деятель» с мольберта явно злился, кусал тонкие губы, словно возражал моим мыслям о вечности и предначертанности человека. Уж себя-то он наверняка считал фигурой высокого политического полета, без которой России ну никак не обойтись. Почему Женя изобразила его таким глупым? Потому что она к нему равнодушна и писала правду. Вряд ли портрет ему понравится. Еще и не заплатит.

А вот другое лицо, на стене, в рамке. Это отец, лет семь назад. Почти фотографическая точность, выведена каждая морщинка на лбу, а в строгом и внимательном взгляде таится боль, какое-то осознание грядущего. Или мне кажется? Я подошел ближе, долго всматривался в лицо отца.

А потом вдруг вспомнил о другом холсте, который был заклеен оберточной бумагой и из-за которого сестра так накричала на меня в прошлый раз. Я еще тогда разгребал в мастерской мусор. Да она и сама хотела его выбросить. Интересно бы взглянуть — что там? И я принялся искать. Обнаружил заклеенный холст в рамке среди старых, но дорогих Жене работ. Значит, она вовсе не собиралась с ним расставаться. Вывод очевиден. Потом я перочинным ножиком разрезал бумагу.

Это был портрет Павла. Вначале я не мог прийти в себя от удивления — зачем стоило его прятать? Может быть, сестра была недовольна своей работой? Но портрет был очень хорош, тут и специалиста не требовалось, чтобы понять это. Как живой, другого слова и не подберешь. Сидит за каким-то дощатым столом, положив на него свои сжатые в кулак крестьянские руки, позади бревенчатая стена, окно в поле, стриженая голова чуть наклонена вниз, взгляд изподлобья, сверлит, проникает в душу, губы с горькой складкой сомкнуты, но кажется, он мучительно ищет ответа на заданный только что вопрос, сейчас заговорит. Или отвернется, выйдет из-за стола, уйдет. Как ушел из мастерской скульптора, молча, ничего не объясняя. Во всем его образе чувствовалась недюжинная духовная сила, крепость, борение мысли, и в то же время простота, спокойствие, уверенность.

Женя нисколько не приукрасила его, напротив, выписала со всеми внешними недостатками. Это был простой русский человек в темной рубахе, со следами пота подмышками, после трудового дня, даже небритый, присевший за пустой стол. И никаких церковных атрибутов. Но все равно в портрете звучал православный христианский смысл, он виделся во всем облике Павла, несущем какую-то правду нестяжательства и нищеты духа, заповедальные скрытые в нем истины, а раскинувшийся в окне кусок поля лишь усиливал это ощущение, поскольку и там была бесконечность глубокой веры. Да, это был монах и воин одновременно, схваченный в переломный момент его жизни. Кому служить всецело: Богу или людям? Наверное, именно такой вопрос ему и был задан, а он искал ответа. Монастырь или поле битвы? Спасение свое или спасение ближнего?

Я был поражен тем мастерством, с которым Евгения запечатлела Павла. Но ведь совсем недавно, всего несколько дней назад она говорила мне, что его лицо ей неинтересно, что не собирается его писать. Когда же она успела? К где? Раньше? Почему мне об этом ничего не известно? Я всё продолжал смотреть на портрет и размышлял. А потом стал понимать, догадываться. И даже поведение сестры в мастерской Меркулова вдруг нашло свое объяснение.

По крайней мере, мне казалось, что я близок к истине. Час назад я задал Жене вопрос: «Почему ты так ненавидишь Павла?» А надо было спросить иначе. Я не стал заклеивать портрет бумагой, просто установил его на полке. А сам поспешил из мастерской домой, даже позабыв о том, что сейчас у сестры происходит важный разговор с Борисом Львовичем.