Страница 17 из 46
Акли в заключении. Миссия Дюри.
Итак, граф Штадион достиг своей цели. Шут государя, бичевавший канцлера своими эпиграммами и подрывавший его авторитет в глазах императора, был устранен. Надо сказать, государь поначалу считал дело пустяковым и дважды воскликнул: "За какой-то стишок, милый граф, за какой-то стишок?!" Но граф Штадион был силен именно в диалектике и сумел навязать государю свою волю, вдавить ее в его душу, будто печать свою в мягкий воск.
- Будь это школьное задание - то любой стишок, - действительно, пустяк. Скажем, адресуют его девчонке - это игра заложенных в человеке от природы чувств. Можно писать такие вирши для заветного своего сколь особенно, когда нет надежды на ответную любовь. Но когда человек пишет дифирамбы чужому императору, это он уже делает не из горького страдания по нему, что не может на нем жениться, а потому, что у него, как правило, есть другая цель. А именно - для того, чтобы обратить на себя внимание чужого государя. Ведь Акли и для вашего величества писал оды на день рожденья, тезоименитства и по случаю нового года. И их - тем или иным путем - доводили до вашего (и, увы, и до моего тоже! - добавил он ехидно) сведения, государь! Если же Акли написал хвалебную оду Наполеону, ясно, что он пытается угодить Наполеону, из чего совершенно явно следует, что Акли поддерживает какой-то контакт с Наполеоном, или еще только ищет его. Tertium non datur [Третьего не дано (лат)]. А то обстоятельство, что Наполеон был заранее информирован о всех наших военных планах до сих пор (и это частично может быть явилось причиной наших поражений под Ульмом и Аустерлицем), почти без сомнения доказывает, что Акли ищет не новых тайных связей с корсиканцем, а намерен продолжать старые.
Наверное и солнечное тепло не согревало так по весне всходы пшеницы, как доводы графа Штадиона, взлелеивали посеянное им семечко подозрения. С Акли было покончено. И взбешенный император, как мы видели, предоставил его своей судьбе. Придворным шутам и поэтам разрешается многое. Но не все! И если уж совершил преступление, изволь за него расплачиваться.
Однако Акли недолго оставался в "отеле папаши Шмидта"; его до поры упрятали в тюрьму в Винернойштадте, пока граф Штадион соберет весомые доказательства его измены. Так, на основании одного-единственного стихотворения он не решался предать его суду.
- Стишок, это верно - дело плохое! Но что, если вдруг и судья окажется плохим и не согласится без достаточных доказательств вины осудить Акли. Значит нужно собирать улики. А до тех пор пусть-ка он посидит в Винернойштадте. В конце концов, как говорится в арабской пословице: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять. Вот пусть и сидит, если это лучше.
Собирание доказательств наиболее легкое занятие среди всех видов собирательства. Ведь, если их нет, их можно вырастить искусственно, как форель в горном ручье. И виконт Штолен вызвал в Вену начальника винернойштадтской тюрьмы, господина Бернота, чтобы объяснить ему, в чем подозревается заключенный, а потому повелел не отбирать чернил и бумаги у бедняги в часы грустного одиночества, более того - постараться подружиться с ним, вкрасться к нему в доверие и дать ему возможность (а может быть осторожно, умело - и совет) пожаловаться на свою судьбу Наполеону и попросить французского императора вмешаться и добиться его освобождения. Разумеется, письмо это переслать затем ему, то есть виконту Штолену и так далее и тому подобное.
Так что для Акли и здесь, в тюрьме, жизнь была не хуже, чем на свободе. Господин Бернот полюбил узника и приглашал его к себе домой ужинать, перешел с ним на "ты". Были у господина Бернота и две молоденькие дочки, две "Гретхен" с мечтательным взглядом, которые по вечерам то играли на арфе, то пряли пряжу. Одна из них, Клементина, явно заигрывала с Акли, и в Акли не нашлось сил твердо заявить ей, что мысли его заняты другой, той, что сейчас находится в Вене, в пансионе на улиц Унгаргассе. Он стал тоже подмигивать ей в ответ, и вот на квартире начальника тюрьмы понемногу завязалась небольшая любовная интрига. Правда, иногда Акли ощущал угрызения совести, что сеет в девушке напрасные надежды, но он отметал эти угрызения так: если открыть девушке тайну его сердца, тогда возможно душе моей будет спокойнее, но зато будут безнадежно потеряны удобства для плоти моей: я лишился бы хорошего питания и вместо души моей, теперь уже страдал бы живот мой. Ну а поскольку душа моя все равно страдает из-за того, что я пребываю вдали от любимой, возьму я и этот малый грех себе на душу, ей-то уж все равно. Рассуждая таким образом, он, по крайней мере, уверил себя, что он отнюдь не дурной человек. А он и в самом деле был не человеком дурным, а всего лишь дурнем. Он считал, что кого-то он обманывает, на самом же деле - обманывали его.
Однажды вечером, когда он в очередной раз ужинал у Бернотов, Клементина нежно прижалась к нему и упрекнула его:
- Почему вы не пытаетесь добиться освобождения?
- Я пытаюсь, - возразил Акли, - уже написал два прошения императору, и ваш отец отправил их, но совершенно непонятно, почему проходит день за днем, а дело ни с места. Хотя я убежден, что император любит меня, и не знаю, что мог я сделать дурного. Да если и совершил что-то дурное, то он все равно простил бы меня, - я уверен.
- Не верьте в это: император никого не любит. Габсбурги холодны, как лед. А у вас полно врагов в Бурге, и сейчас его информируют о вас - они. Так что вам никогда не выйти на свободу, если вы не послушаетесь меня.
- Слушаю вас, и охотно. Что же мне делать?
- Наклонитесь поближе ко мне, я вам на ушко шепну. Обратитесь с прошением к Наполеону!
Акли удивился.
- К Наполеону? Какое отношение я имею к Наполеону? Или Наполеон ко мне? Не понимаю вас, Клементина. Откуда вы взяли такую несуразную идею?
Клементина смутилась.
- Просто мне показалось. Я так подумала. Вы знаете, женщины задним умом иногда доходят до таких идей. А что касается письма, то передать его Наполеону могла бы и я. У меня есть двоюродный брат, который служит врачом в Париже и вхож в императорский дворец Тюильри.
Однако и это еще не разбудило подозрения в Акли: женские глазки, ласково глядя, усыпляют спящее чудовище подозрительности, и он пор попросту счел пустой болтовней совет девицы и разумеется никакого письма Наполеону писать не стал. Ему и без того было, что писать.
У начальника тюрьмы кроме двух зрелых девиц был еще и сын, кадет военного училища. Хотя родители его жили в том же самом городе, где находилось училище, он, как и все остальные кадеты, жил в казарме. Однако преподаватели училища водили дружбу с господином Бернотом, и если дома у Бернотов резали гуся, или матушка катета делала вкусный пудинг, юному Эдуарду разрешали увольнение вне очереди. И Эдуард так часто и подолгу бывал дома, что однажды, сделав уроки, принялся насвистывать мелодию венгерской народной песни "Майский жук, мой желтый майский жук". Будто запах тлеющего в печи на степном хуторе кизяка щекочет ноздри теленка, так и песня эта заставила Дюри Ковача при звуках венгерской песни навострить уши. Обрадованный, он подбежал к своему однокашнику-немцу и вцепился в его плеча, будто тот что-нибудь у него украл.
- Откуда у тебя эта песня, "камерад"?
- У отца в тюрьме узник сидит один. У него научился.
- Венгр?
- Да, венгр. Некий Миклош Акли.
Дюри побледнел, сердце его громко забилось, но, не желая выдать себя перед немцем, он изобразил, насколько мог, равнодушие на лице и сказал:
- Имя обычное. Что тебе Пал, или Петер. Жаль только, что венгр. А ты не знаешь, за что он сидит?
- Ну, вот скажешь тоже! - отмахнулся Эдуард. - Отец никогда не болтает о служебных делах.
- А как же ты с ним познакомился?
- Отец очень любит его. В обеденный час и вечером часто велит привести его к нам из камеры, и он обедает у нас, вместе с нашей семьей.