Огненный пес

А сам спешился. Подъем был так крут, что Жемчужина с седоком на спине никак не смогла бы его преодолеть. И он стал помогать ей, подбадривая ласками и нежными, произносимыми нараспев словами:

— О, моя красавица, ну давай, давай, поднимайся, потихоньку, понемножку, но вперед! Моя ты умница, цепляйся за меня. Так, так, молодец, ничего не бойся, я с тобой, я тебя держу. Так! А! Ты самая лучшая девочка на свете!

Снова вскочив на нее, он сильно сжал своими икрами ее бока, уже испещренные струйками крови. Продравшись через, казалось, непроходимые заросли терновника, они, уже оба в кровь исцарапанные, достигли, наконец, открытого пространства. Но слишком поздно! Блонда лежала бездыханная посреди поляны с распоротым от груди до подбородка горлом, и волк жадно пил ее еще теплую кровь, бьющую ключом из разорванных артерий. Заметив всадника, он дернулся и стрелой бросился наутек. Господин де Катрелис, как был — без доезжачего и собак, пустился за ним. Волк повернулся к нему мордой, это означало, что он готов принять бой. Жемчужина, дрожа всем телом, прерывисто дышала ему почти в морду. Господин де Катрелис со странным для этой ситуации хладнокровием медленно поднес к губам свой охотничий рожок. Вены на его шее напряглись, как туго натянутые струны. Розовое облако проплыло и рассеялось перед его глазами… Он попытался дать сигнал из рожка, но звук, который вышел из его сведенных жестко, словно судорогой падучей, губ, прозвучал жалко и как-то неловко оборвался. Но, к счастью, доезжачий сам догадался о том, что произошло, и не стал терять времени. Свора выбиралась из чащи.

— Ну и ну! — проворчал вслух господин де Катрелис, обдумывая то, что случилось, — кажется, я потерял терпение!

Он решил до подхода своры не продолжать преследование. И в то же время все его существо противилось этому. Воодушевление погони, подстегивавшее его все это время, покинуло его, и причиной этого было растерзанное тело несчастной Блонды, но он, как никто другой, знал, что на охоте счастье и несчастье, радость и досада переплетаются так тесно, что самое правильное для человека, который попал в этот круговорот, пройти его спиралью до самого конца. А волк продолжил свой бег…

— Собаки, — сказал доезжачий, — его разорвут! Убить их любимую сестру и подругу! Они умеют мстить не хуже волков!

Господин де Катрелис не ответил. Он тяжело дышал, казалось, грудь его сжимают тиски. Перед глазами его мелькали, словно роящиеся мошки, ослепительно-белые точки, более белые, чем даже снег, более блестящие, чем кристаллы инея, и кроме них, он ничего вокруг не мог разглядеть.

— Ну и ну! — снова и снова повторял он оторопело.

Предательская боль, идущая откуда-то из глубины его тела, пронзала плечо, пробиралась под лопатки, покусывала тело между ребрами; внезапно что-то, похожее на раскаленные угли, обожгло его бронхи. Господин де Катрелис покачал головой. Что, если он сейчас упадет в обморок, а может, и умрет? Неужели такое возможно? С ним?!

Сан-Шагрен ничего этого как будто не замечал: он спокойно, как ни в чем не бывало, достал из своей седельной сумки хлеб и стал с аппетитом есть его.

«Вот это благоразумно, — подумал Катрелис, — однако у моего слуги, как оказалось, больше здравого смысла, чем у меня! Черт возьми! Как же я раньше не догадался: мне плохо просто от голода! Как метко он в меня выстрелил! Попадание — прямое!»

Прикрепленные к его седлу заботливыми руками Валери полотняный мешок и походная фляга были на месте. Он съел кусок ветчины и выпил залпом то, что было во фляге, даже не разобрав вкуса выпитого. И сказал самому себе мысленно: «Вот так-то оно будет лучше, пожалуй!»

Охота шла своим чередом, подобно бурной горной реке с ее порогами, перекатами, водопадами, а там, где она впадает в равнину, — плавными, как бы ленивыми после бурления наверху, поворотами. И было совершенно неясно, когда же она закончится, ему уже начинало казаться, что никогда!

Еще трижды господин де Катрелис терял волка, но всякий раз вновь его находил, потому что понял одну закономерность, с которой двигался его серый приятель: он все время поворачивал влево.

Промчавшись по равнине под открытым небом, ближе к вечеру он вновь направился к Бросельянду. Когда солнце окрасило в золотисто-розовый цвет склоны холмов и деревья стали отбрасывать длинные тени на снежный покров земли, в складках которого притаились зловещие густо-красные тени, он резко увеличил скорость и вновь улизнул от погони.

Неподалеку, в том месте долины, где уже сгущался сумрак, проглядывал мост в один пролет.

— Под арку моста! — выкрикнул господин де Катрелис, в один миг оказавшийся впереди своей своры.

— Нуаро, Батар, он там, там… Ату! Ату!

— Туда, мои хорошие, туда! Ату!

Нуаро заскользил по льду, судорожно перебирая лапами, пасть его была оскалена, но как он ни ярился, двигаться дальше был не в силах. Волк быстро отрывался от своры, уходил прямо из-под носа у Батара… Надо было как-то подбодрить собак.

— Труби, Сан-Шагрен! — выкрикнул он.

И свора послушно совершила новый рывок, пошла по склону наверх, то пропадая в низинках, то появляясь вновь. Снег перестал излучать свет, но пожар заката на небе еще не окончательно померк. Оно сейчас походило на огромный медный котел, который уже тронула зеленоватая окись и вот-вот покроет целиком. А совсем скоро на горизонте осталась лишь узкая горящая полоска. «Между собакой и волком» называют люди это время дня. Как это точно! И вот уже настал час волка: и свора, и люди, и лошади — все его преследователи оказались парализованы мраком ночи.

22

«Какая досада! — подумал господин де Катрелис. — Невозможно продолжать погоню! Луна взойдет часа через два, никак не раньше, да и к тому же я страшно устал».

— Сан-Шагрен, труби возвращение, — сказал он грустно доезжачему.

Он не заставил себя повторять. Собаки тем более. При первых же звуках рога они собрались около лошади. Сколько же их осталось? Мудрено было их сосчитать. Они казались танцующими, обманчивыми тенями. Временами глаз его выхватывал из темноты лишь какие-то особенно светлые уши или загнутый серпом хвост, но более ничего. Даже самые крупные деревья были еле различимы. В низине, где-то далеко-далеко, мигали два огонька.

— Да это же Тресессон, — воскликнул Сан-Шагрен, — замечательно, там и переночуем!

Тресессон был самым большим замком Бросельянда, напоминавшим ковчег из розового гранита, погруженный в черную воду пруда, вокруг которого росли старые дубы. Ходили слухи, что замок построил Ланселот дю Лак во время своих поисков святого Грааля.

— Да, это Тресессон, — ответил господин де Катрелис, — но мы не поедем туда. Сегодня вечером у меня нет что-то настроения вести светские беседы, да и владелец замка, насколько мне известно, небольшой их любитель.

— Но где же мы будем спать? У меня руки просто одеревенели от холода!

— Недалеко отсюда, если я не ошибаюсь, как будто живут угольщики.

— А поесть, хозяин? Черт возьми, я зверски голоден…

Вскоре они и в самом деле наткнулись на несколько хижин, спрятавшихся за склоном, вот почему и не было заметно огоньков, идущих от них. Угольщики вышли навстречу приближающимся охотникам. Звук рожка поднял их, как по тревоге. Они решили, что это сигналит какой-то заблудившийся охотник, быть может, раненый.

— Да это же наш Катрелис! — воскликнул радостно один из них, узнав маркиза. — Добро пожаловать, господин! Что поделываете в наших краях?

— Это надо спросить у «Дьявола», — вместо маркиза ответил ему другой угольщик и тоже обратился к господину де Катрелису с хитрой улыбкой патентованного всезнайки: — Не правда ли, вы гонитесь за ним?

Старик приободрился. Никого из людей он не любил так, как этих обездоленных, потому что они обладали одним несомненным и очень высоко ценимым им достоинством, он определял это полушутя-полусерьезно таким выражением: «Их сердца не обернуты во фразы».