Огненный пес

Господин де Катрелис слушал, как барабанит дождь. Он смотрел, как капли, попадающие на стекло, превращаются в слезы и, стекая вниз, придают расплывчатость и зыбкость пейзажу за окном. Или же это делал ветер, что рылся на лужайке, гнал по ней серебристые волны. Вороны вернулись в свои гнезда, большие коконы, подвешенные к самым раскачивающимся до головокружения верхушкам деревьев. Иногда в воздухе появлялась какая-то угроза, он наполнялся криками, карканьем: «Эти господа собрались вместе. Они проводят собрание муниципального совета!»

В 1837 году, примерно в такой же день, он стал свидетелем одного незабываемого зрелища. Да, это было примерно 20 ноября после полудня. Внезапно множество, огромное множество черных крыльев закрыло небо. Это были вороны из России. Почему эта бесчисленная рать покинула свои степи? И выбрала для передышки Бопюи? Куда летела она? Вокруг замка, по берегам пруда, до самых дальних краев поместья, ветви сгибались под черными гроздьями, воздух дрожал от резких и пронзительных криков. Никто не осмеливался выйти на улицу. Поспешно загоняли стада. Собака, замешкавшаяся или слишком любопытная, тотчас исчезла в ворохе перьев: на следующий день находили лишь продырявленный череп и кости, разбросанные в траве. На рассвете один крик раздался с вершины дубов, один-единственный! Черная гомонящая туча мгновенно поднялась и, развернувшись над замком, устремилась на юг. Долго еще господин де Катрелис следил за ее полетом, пока расстояние не превратило ее в тонкую нить и не растворило в тумане.

Суеверия, словно ожившие в этом необычном явлении, предсказывали «несчастье в Бопюи»! В те времена люди легко и охотно верили во все необычное. Это было как раз накануне появления рассказов об оборотнях, людях в саване, молящихся на мессах, чтобы избежать чистилища, проклятых, что возвращаются на место своих сладострастных преступлений, о Шасс-Галлери, несущемся сквозь ночь в адском галопе: человеке из тумана с собаками и лошадью из облаков! Господин де Катрелис встречал иногда этих «жалобных духов», гремящих цепями и волочащих по мху свои рваные простыни. Он взгревал их кнутом, и привидения прыгали в кусты, издавая проклятия явно местного происхождения, что наводило на определенные подозрения.

— К черту, шуты гороховые! — кричал Катрелис, и во мраке ночи еще долго раздавался его смех.

Двадцать четвертого… тридцатого ноября… второго декабря… Он даже не заговорил об отъезде и, похоже, обосновался в Бопюи на этот раз навсегда. Слухи подтверждались: нет, он не вернется в Гурнаву никогда! Более того, он изменил своим привычкам. Это была настоящая революция! Одни говорили: «Мадам его наконец переделала». Другие люди не без лукавства и тайного расчета, как бы невзначай сообщали ему через посредника о большом вреде, который наносит один старый волк, живущий в лесу Мервен. Он пренебрегал ответом, но, если настаивали очень сильно, говорил:

— Я не настолько молод, чтобы заниматься такими вещами. Оставьте меня в покое.

Находились и такие, кому было интересно провоцировать его, и они приглашали Катрелиса на травлю оленя. Он сухо отказывался.

Торговец собаками явился в Бопюи по «очень важной причине».

— Я совершенно не нуждаюсь в собаках, спасибо!

— Господин, ваша свора знаменита, но случай действительно исключительный! Вы только ознакомьтесь с их родословными.

— Я вам верю на слово.

— Посмотрите, какая у них масть! Все четыре как на подбор! То, что они очень старательны… Господин! Но посмотрите же, какие они смелые, а как танцуют… Не сочтите за труд.

— Да, да, — равнодушно откликался господин де Катрелис, глядя куда-то в сторону.

— Я разочаровал вас?

— Это в моем характере.

— По крайней мере, испытайте их.

Упрямый отказ или скорее его демонстративное безразличие, соединившись с тем наблюдением, что этот помещик «кусал свои усы, как человек, который еле сдерживается», возбудили у торговца любопытство. Он объяснил себе это тем, что, должно быть, господин де Катрелис подхватил какую-то «дурную болезнь», что уже «дышит на ладан» и, может быть, скоро умрет! Господин де Катрелис не стал его переубеждать и спровадил так резко, что торговец просто опешил.

Его темперамент не позволял ему оставаться в праздности. После трех скучных дней созерцания «падающей воды» он почувствовал, как бешенство овладевает им. И он живо нашел выход для него! Выдумал предлог, чтобы поездить верхом. Нет, наносить визиты он не стал — это была пытка для него — рассуждать о политике правительства или ублажать дам «розовой водой» воспоминаний, составлять биографии предков или отвечать на лукавые вопросы о Гурнаве. Он предпочитал вновь и вновь отпирать комнаты в башнях или сидеть за столом весь вечер напролет. А выезжать он стал потому, что плохо знал свои владения, которые складывались из ферм, прудов и лесов, рассеянных иногда далеко друг от друга. Итак, он поставил перед собой цель все их осмотреть. И отправился к писарям мэрии, которые должны были помочь ему скопировать план этих владений. Покончив с этим, он приступил, наконец, к делу или к тому, что таковым считал.

Ранним утром Люсьен оседлал Жемчужину. Господин де Катрелис, не обращая внимания на погоду, выехал со двора. В пальто с несколькими пелеринками, наброшенном на плечи (по просьбе «Мадам»), в плетеной из тростника шапочке, надвинутой на самые уши. Он пустил Жемчужину рысью по размокшим от дождя дорогам. И что ему были порывы разгулявшегося ветра, брызги дождя — он был вне дома! И один!

На одну из ферм он приехал без предупреждения, взбудоражив собак и обывателей домика. Не, очень надеясь на память, он записывал имена и фамилии арендаторов ферм в маленькую записную книжку. Таким образом он пытался избежать досадных ошибок. «Мадам» давала ему все справки с бесконечным терпением. Он благодарил ее всегда одинаково: «Моя дорогая, вы знаете все!»

Пока этот вечный странник узнавал лучше «свой мир», он производил на людей прекрасное впечатление, в особенности на женщин, которые вообще склонны придавать огромное значение разным мелочам. Они говорили:

— У нашего господина добрые воспоминания о нас! Ведь он вовсе не из этих городских щеголей, он здешний с самого рождения!

Но мужчины, более скептичные по природе, тоже дрогнули.

— Он уважает нас, потому что знает, какие мы отличные хлебопашцы, — рассуждали степенные старые крестьяне, и все с ними соглашались.

Без всяких признаков усталости он объезжал поля, луга, яблоневые сады и виноградники, которые только что появились в этих краях; «как белка», забирался на чердаки, запускал руку в мешки с зерном, чтобы определить его качество, щупал мимоходом сено, бодро шлепал по влажной соломе и навозной жиже конюшен, похлопывал по крупам телок, останавливался и подолгу рассматривал быков, помещенных в отдельные, хотя и сильно поврежденные их рогами, стойла. Затем присаживался на минутку в кресло, в которое бывало всегда по приезде садился его дед: это был своего рода ритуал. Он задавал много вопросов, выяснял кучу всяких подробностей, и все только для того, чтобы освободить самого себя от необходимости отвечать на вопросы других. Иногда его просили о починке или расширении какого-нибудь строения, и таким смиренным тоном, словно речь шла о неслыханной милости, даже если обоснованность просьбы была очевидна. Он отвечал:

— Я обещаю вам, мои добрые друзья, подумать, что я могу сделать для вас.

Этот дипломатический прием ему подсказала «Мадам», и сделала это так мягко, что он не мог не воспользоваться этой ее подсказкой.

Иногда какая-нибудь фермерша, теребя края фартука, просила его отобедать. С открытым сердцем он принимал приглашение и отдавал честь застолью. Эта обильная пища наполняла его радостью жизни и восполняла чересчур утонченный стол Бопюи. Но что находил он в итоге у этих крестьян? Их пренебрежение к комфорту, молчаливость, жизнь, определяемую только временами года. Внутреннее убранство их домов напомнило ему Гурнаву. Здесь царила та же атмосфера. Массивная темная мебель мрачно громоздилась вдоль закопченных стен. Покрытые тяжелой драпировкой кровати располагались в глубине комнат. Стол с двумя скамейками по бокам, слегка протертый тряпкой, блестел пятнами от масла и соуса. Подобно алтарю, камин руководил судьбами дома. На нем обычно стояло распятие, и Христос с самшитового креста благословлял висящее на стене охотничье ружье, стоящие по полкам баночки с пряностями и подсвечник. В течение всего года в камине поддерживался огонь, ночью он тлел под слоем пепла, утром, разбуженный дуновением от входной двери и пробежками котенка, вновь разгорался. Без всякого стеснения входили куры, склевывали крошки на полу и убегали, кудахтая. В воздухе стоял запах мокрой золы, молока, испаряющихся соков и супов. Но если кто-нибудь хотел «проветрить» легкие, ему надо было лишь перешагнуть порог, и весь воздух мира, острый и живительный, ждал его за дверью. Животные соседствовали с людьми. Они хорошо понимали друг друга в силу того, что видели друг друга постоянно и постепенно становились друзьями. Человеческие голоса и смех перемешивались с мычанием и ревом под стук деревянных сабо. В холодные ночи люди и животные согревали друг друга своим теплом. Работая вместе с хозяевами во время пахоты и сенокоса, в период жатвы и молотьбы, огромные преданные волы сопровождали их еще на свадьбы, а когда они заканчивали свой земной путь, и на кладбище. Такой же важной поступью сменяли друг друга времена года. Белые облака напрасно заманивали жителей этой земли в страну грез. Нет, в этой жизни они признавали только то, что было реальностью — что можно было увидеть, услышать, ощутить…