Трудная позиция

— Где бумаги? Сожгли?

— Какие бумаги? Ах, бумаги? — догадался вдруг Красиков. — Никак нет, не сожгли. Тут они, в корзине.

— А ну-ка давайте их сюда, — приказал Крупенин и вместе с Красиковым принялся ворошить все, что было в корзине. Можно было подумать: пропал такой важный документ, за который виновному грозит по меньшей мере строгая гауптвахта.

Отыскав знакомый конверт, Крупенин бережно разгладил его на тумбочке и, убедившись, что письмо в конверте, заспешил с ним в канцелярию. Не терпелось поскорей узнать, что же писал Саввушкин. Может, это письмо как раз и было тем самым ключом, о котором только что говорил ему полковник Осадчий.

Сбросив на стул шинель и включив настольную лампу, он впился глазами в строчки.

«...Служу я теперь в особой команде, — мелко и не очень разборчиво писал Саввушкин. — Служба у меня, как у всех, нормальная. Объяснять подробно по причинам военной тайны не стану. А про то, как я теперь думаю о себе самом, сообщу прямо. Дурак я, гусеница зеленая. И очень жалко, что отлупить меня некому за то, что ушел я из училища. А соображение у меня в настоящий момент имеется такое. Если бы вы, товарищ старший лейтенант, проявили тогда к моей необузданной персоне побольше внимания, а лучше сказать, постарались вышибить из моей башки гниль всякую, честное слово, остался бы я в училище».

— Проявил бы да убедил бы. Чепуха какая-то! — недовольно проворчал Крупенин. Он вспомнил, сколько раз вот в этой самой комнате целыми часами разговаривал с Саввушкиным о его рапортах, совестил, упрекал в малодушии, призывал хорошенько подумать. В последний раз сидел с ним до самого отбоя, сказал ему твердо, что передавать его рапорты командиру дивизиона не намерен и ставить вопрос об увольнении не будет. А что толку?

Промолчал тогда Саввушкин, только вздохнул тяжко да поморщился, будто от зубной боли, а на другой день в тайне от всех сочинил жалобу и послал ее в штаб округа на имя самого командующего. И вместе с жалобой отослал копии всех четырех рапортов. Узнал об этом Крупенин лишь спустя восемь дней, когда его вызвал начальник училища.

На жалобе красным карандашом было размашисто выведено: «Удивлен. Срочно разобраться. Виновных наказать. Саввушкина отчислить немедленно. Об исполнении доложить рапортом».

И еще вспомнил Крупенин, как Саввушкин уходил в последний раз из батареи. Молча, ни на кого не глядя, собрался и так же молча исчез. Не зашел даже к командиру, чтобы проститься. А теперь вдруг такие слова: «...дурак я, гусеница зеленая...» — и все прочее.

«Странная ты личность, Саввушкин, — не отрывая взгляда от письма, подумал Крупенин. — Это же фельетончик новогодний. Позлить меня решил, не иначе. Пускай, мол, комбат подумает над шарадой... А Осадчий-то будто колдун какой. Надо же так подгадать со своим разговором... прямо под письмо. Все ключ ищет».

В конце письма Саввушкин обескуражил Крупенина окончательно, сообщив ему о каком-то большом камне, что лежит у дороги, напротив проходной, под молодыми карагачами. На этом самом камне, уходя из училища, он просидел якобы целых три часа, поджидал его, Крупенина. «И еще бы сидел, и, может, дождался бы, — писал Саввушкин. — Только увидел меня тогда командир дивизиона и велел исчезнуть с глаз его немедленно. Потом в дороге пришла ко мне в голову такая мысль: что бы мне, недотепе, дождаться где-нибудь вечера и сходить потом к вам в общежитие. А то получилось, как будто я вовсе несознательный и будто на вас в самой лютой обиде».

Крупенин туго наморщил лоб, зарыл руку в свои густые волосы и, глядя на письмо, долго раздумывал, что, может, и в самом деле человека совесть тронула. Уж очень слова чувствительные, такие холодной рукой не напишешь. А вот камня возле проходной никогда вроде Крупенину примечать не приходилось.

Кто-то постучал в дверь тихо, несмело. Крупенин вначале не обратил внимания. Но стук повторился, и в канцелярию вошел Красиков, маленький, угловатый, с недовольным, угрюмым лицом.

— Разрешите? — спросил он, стараясь скрыть волнение.

— А пост? — встревожился Крупенин. — Вы что же, с поста ушли?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — объяснил Красиков. — Сменили меня. Срок мой вышел.

— Ну ясно-ясно, — сказал Крупенин. — Заходите тогда смелей.

Он предчувствовал, что пришел курсант в канцелярию не с хорошим намерением. Поэтому и заводить разговор с ним сейчас, когда стрелки часов приближались к двенадцати, Крупенину не хотелось. Но и пропустить такой удобный момент, не поговорить с курсантом Крупенин тоже не мог. И он предложил спокойно:

— Садитесь, Красиков.

Но Красиков ничего будто не слышал. Он стоял не двигаясь и с каким-то мальчишеским любопытством смотрел на Крупенина. Хмурое лицо его неожиданно посветлело, губы задвигались, готовые растянуться не то в улыбке, не то в усмешке. Крупенин ничего не понимал.

— Ну что же вы стоите, Красиков?

— С наградой вас, товарищ старший лейтенант. — Красиков торопливо одернул сморщенную под ремнем гимнастерку.

— Спасибо, — ответил Крупенин.

— Это за тот самый, что на Севере?

— За него, точно.

— Я так и подумал, товарищ старший лейтенант. И главное, к празднику подгадали.

Крупенин встал, взял у стенки табурет и придвинул его Красикову.

— Да нет, я пойду, товарищ старший лейтенант, — смущенно забормотал Красиков. — Мне не к спеху. Я потом, товарищ старший лейтенант. Разрешите?

— Ну что же, — сказал Крупенин. — Потом так потом, ладно. Только у меня один вопрос к вам есть. Вы Саввушкина помните?

Красиков недоуменно пожал плечами:

— Помню, конечно. Соседом по койке был все же.

— А где он сейчас, знаете? — спросил Крупенин.

Курсант насторожился, глаза его округлились словно от испуга.

— Сейчас? Не знаю, — ответил он тихо.

— И ни одного письма он вам не прислал, как уехал? — продолжал допытываться Крупенин.

— Нет, не прислал.

— И когда уходил из батареи, ничего такого серьезного не говорил?

— Ничего, товарищ старший лейтенант. Автограф свой, помню, оставил.

— Какой автограф?

— Да так, чепуховый, товарищ старший лейтенант. Просто на тетрадной обложке нарисовал остров с пальмами, корабль и подписал: «Капитан дальнего плавания Саввушкин».

— Почему капитан? И почему именно дальнего плавания?

— Кто ж его знает! Блажь какая-то.

— А у вас эта обложка сохранилась?

— Ну, может, и лежит где в тумбочке. Только зачем она теперь?

— Любопытно было бы взглянуть.

Крупенина подмывало немедленно разыскать автограф Саввушкина. В то же время не хотелось отпускать Красикова, не узнав настоящей причины его появления в канцелярии. Конечно же, пришел он не только за тем, чтобы поздравить его, Крупенина, с орденом. Это лишь предлог.

Красиков был человеком скрытным и малоразговорчивым. Но Крупенину он все-таки нравился, особенно в те минуты, когда брал в руки привезенную из дома гитару и пел, неторопливо перебирая струны. Тогда его маленькие ореховые глаза начинали светиться и голос делался легким, приятным. Играл курсант задумчиво и как-то очень нежно. И песни, которые он пел под собственный аккомпанемент, тоже были нежные и все больше волжские, раздольные. Однако давно уже не приходилось Крупенину слышать красиковских песен. Да и гитары в его руках что-то не видел за последнюю неделю ни разу.

— Ну, — Крупенин внимательно посмотрел на курсанта, — может, вы все-таки объясните, зачем пришли? Как-никак, а в открытую лучше.

— Я уйти из училища решил, товарищ старший лейтенант, — глухо, с трудом ответил Красиков.

— Почему? Дисциплины испугались?

— Не в дисциплине дело, — болезненно поморщился Красиков. — Не смогу я быть офицером, товарищ старший лейтенант. Нет у меня характера. Сам себя ненавижу за это.

— Значит, есть характер, если сами себя ненавидите, — возразил Крупенин.

— Да где он? Не характер это, а труха, солома. И вы не сердитесь на меня, товарищ старший лейтенант. Не могу я больше. Вот как хотите, не могу. Крупенин, помолчав, сказал: