Григорьев пруд

Так думал Кузьмин, и чем больше он так думал, тем сильнее уверял себя в том, что все будет хорошо.

Открыв дверь, переступил через порог и поднял глаза. Ольга стояла у печи и помешивала ножом жареную, нарезанную ровными кружочками картошку — любимую еду мужа.

Кузьмин сел на лавку, стал расшнуровывать ботинки, потом прошел в боковушку, отгороженную от основной комнаты фанерной перегородкой, переоделся. Умывальник стоял в коридоре. Перекинув через плечо полотенце, вышел и вспомнил, что забыл поцеловать жену. «Все пропало, теперь она догадалась». Вот, не проследил за собой, выдал себя. А помывшись, опять подумал, что мылся он слишком долго и это, конечно, тоже насторожит Ольгу.

Ольга стояла все еще у печи. Это его почему-то успокоило. Он подошел и поцеловал ее. Она засмеялась.

— Чего ты? — спросил растерянно.

— В зеркало посмотрись.

Взглянул и совсем расстроился. Не смыл грязь под левой щекой. Как же он так мылся. «Все — пропал».

Он вернулся и снова поцеловал Ольгу, стараясь не смотреть ей в глаза. Она опять засмеялась.

На этот раз он даже не спросил, только с испугом взглянул на нее.

— Ты, Ваня, выпил, да?.. Второй раз уже целуешь... И смешной какой-то.

— Почему — выпил?

— А я вот задержалась, — заговорила она, будто не слышала его вопроса. — Собрание было. Спешила, думала, ты уже дома. А тебя еще нет. И я обрадовалась, стала быстрее обед готовить... А ты словно знал и не торопился.

И потому, что она не ответила на его вопрос, тоже показалось ему подозрительным, и он почти с уверенностью подумал: «Догадалась. Только не хочет спрашивать. Ждет, когда я скажу».

Ольга принесла тарелки, ложки, налила суп, нарезала хлеб, пригласила к столу, а когда он стал есть, она присела рядом и внимательно следила за каждым его движением, и он знал, что сейчас она начнет его расспрашивать.

Но она не стала его спрашивать, а вдруг неожиданно сказала:

— Да ешь ты быстрее, время идет... Вот, видишь, — и положила перед ним два билета. — Собираться уже пора.

— Куда?

— В город едем, на концерт, с трудом достала через знакомых девчат... Московские артисты будут выступать.

— Сегодня?

— А когда же... Через два часа... Ты недоволен?

Она опять внимательно и уже с каким-то подозрением посмотрела на мужа. Кузьмин поспешно ответил:

— Я не против. Поедем.

Ему не хотелось, если говорить честно и откровенно, никуда выходить из дому в этот вечер. Тем более ехать в город. Не дай бог, если встретит Ольга кого-нибудь из знакомых по лесному складу, тогда все, пропало. Ему казалось, что все на лесном складе уже знают, зачем он стал работать вместе с Шаровым. Только одно было непонятно: почему именно его, а не кого-то другого послали с Шаровым. Ни Петрякова, ни Нургалеева, ни Федора Мельника, а его, Ивана Кузьмина.

— Ты что, Ваня, не собираешься? Опаздываем.

— Иду, Оля, иду, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

12

В недалеком прошлом у Ивана Кузьмина были мать и отец. Их он любил и уважал. Был у него еще старший брат, который погиб на войне. Иван очень смутно помнит его, ему было всего семь лет, когда брата в середине войны проводили на фронт. На фотографии брат выглядел мальчиком лет четырнадцати, очень похожим на Ивана — худенькие плечи, маленькое круглое лицо. И, может, потому, что походил он на старшего брата, и еще потому, что теперь был у родителей их последней радостью и надеждой, они любили его вдвойне. Так, по крайней мере, думал сам мальчик.

Отец, возвращаясь с работы, не забывал усаживать его к себе на колени и плавно покачивать. Он покачивал его, наклоняясь, дышал приятным, сладковатым запахом табака, щекотал его шею кончиками жестких усов. Ванюша — так ласково звали его родители — заливался веселым смехом, и отец, добродушно улыбаясь, спрашивал:

— Смешинка в рот попала, а? А ну, где она там?

Потом он целовал сына в лоб, осторожно ссаживал с колен, говорил:

— А теперь обедать. Занимай свое место и вооружайся ложкой, — и шел к столу, жилистый, крепкий казак.

Мальчик садился рядом с отцом, подражая ему, потирал ладошки, обращался к матери:

— А ну, чем порадуешь нас, хозяюшка?

Отец смеялся, а мать почему-то сердилась, наставляла строгим голосом:

— Не передразнивай, ты еще маленький.

Мальчик обижался, но ненадолго, а подражать отцу продолжал. Он гордился своим отцом, считал его самым сильным и храбрым. Ванюша любил наблюдать, как отец одним коротким, резким ударом колуна рассекал надвое тугие березовые чурки, как, широко двигая могучими плечами, косил луговую медвяно-пахучую траву, как втыкал в землю штыковую лопату и легко выворачивал тяжелые пласты коричневой жирной земли.

Но почему-то одно не любил Ванюша — бывать у отца на работе. Его обижало, что отцу — сильному, крепкому человеку — приходится заниматься какими-то бумагами, толстыми журналами, стучать костяшками счетов. За широким столом казался он мальчику тихим и усталым, ну совсем как дедушка Мокей с соседней улицы. Нет, не любил бывать Ванюша в правлении колхоза, и отец, когда начинал говорить о сметах, о цифрах, становился вдруг непонятным, чужим.

Вон дядя Коля для ребятишек всей деревни был настоящим героем. А посмотри на него — худенький, тщедушный, «в чем только душа держится», так все о нем говорят. Но все мальчишки табуном за ним бегают, просят, чтоб он их на тракторе покатал. И не отказывал в этом удовольствии дядя Коля даже самым маленьким. И, наверно, потому называли его и сильным, и смелым. А вот отца Ванюшки Кузьмина так никогда не называли. Обидно, до того обидно, что плакать хочется.

Как-то однажды сказал:

— А мой папа куда посильнее вашего дяди Коли.

Засмеялись ребята, запрыгали вокруг, а Валька Котов, заводила всех драк, подскочил с кулаками: «По морде хошь?» А потом презрительно сплюнул: «Подумаешь, герой нашелся. Да этими костяшками каждый дурак стучать умеет, а вот трактор водить — это тебе не арифметика».

В тот же день мальчик осмелился, спросил отца:

— Почему ты, как дядя Коля, на тракторе не работаешь?

— А зачем? — удивился отец. — У меня своя работа есть.

— Ты сильный, папа? Ты поборешь дядю Колю?

Отец улыбнулся:

— А мы драться не собираемся... Ты чего, Ванюша, никак осерчал... Неужто хочешь, чтоб мы с дядей Колей силой померились?

И тут мальчик все рассказал, даже расплакался. Отец успокоил его, а на следующий день он сам пригласил ребят к себе в контору.

Первый вопрос он задал Вальке Котову: тот вперед всех выступил и фуражку с головы не стянул.

— А ну-ка, помножь двадцать четыре на семь?

Валька нахмурил брови, потом тихо буркнул:

— Это мы еще не проходили.

— Как же, проходили, — пропищал Петька — его одноклассник, но на всякий случай, чтоб не получить тумака от разозлившегося Вальки, спрятался за Ванюшу.

Отец встал, взял Петьку за руку, подвел к столу.

— Вот счеты, сосчитай.

Петька запутался. Валька, не хотевший сдаваться, тоже запутался. Остальные не решились подойти к столу, к стенке прижались.

— А ну-ка поближе подойдите, — пригласил мальчишек отец и стал рассказывать, как работает бухгалтер, чем он занимается и какая польза колхозу от него. Ребята удивлялись, удивлялся и Ванюша. Так вот он какой, его отец: после председателя колхоза — самый нужный человек!

Высыпали мальчишки на крыльцо правления, в центре — Ванюша Кузьмин. Раньше и близко не подпускали, а сейчас Валька Котов сам предложил:

— Айда с нами купаться!

В деревне, в которой они жили, была только начальная школа. По окончании ее нужно было переезжать в соседнее село Турганово — оно было в десяти километрах от их деревни. Там жила дальняя родственница, и к ней отвезли Ванюшу, когда он перешел в пятый класс. Только на воскресенье приезжал мальчик домой на попутной машине, а зимой стал ездить с другими ребятами — с тем же Валькой Котовым — на лыжах.