Григорьев пруд

— Не верю я... не мог он...

Впервые услышал я про Ивана Косолапова такие худые слова и, конечно, не мог поверить в то, что рассказал мне неизвестный Алексей Фомич. Да и как я могу поверить, если и мысли маломальской насчет поступков, недостойных звания шахтерского, никогда не держал про учителя своего. За все полгода, что я провел с ним, только одно положительное слышал, да и сам видел и чувствовал, какой он замечательный человек — Иван Григорьевич Косолапов.

— Значит, мог, — твердо проговорил Алексей Фомич.

— Не верю, — упорно мотнул головой. — Наверно другого в виду имеете. Это как меня с проходимцем каким-то спутали.

— Нет, — спокойно ответил Алексей Фомич. — Про него говорю, про Ивана Косолапова. Такого приметного обушка никто другой на шахте не имел.

— Вы же не видели.

— А зачем мне видеть, я — знаю. Пластинку медную мой брат ему самолично поставил. Косолапов его упросил. Ему еще тогда чем-нибудь — да выделить себя хотелось. Вот он и упросил брата моего, тот жестянщиком работал в ту пору, приторочить эту пластинку к рукоятке. У пластинки этой вмятины по углам, а буква «а» чуть ниже строки остальной выбита... Его, Ивана Косолапова, обушок...

Все правильно, все приметы сходятся — и вмятины по углам пластинки, и буква «а» выбита чуть ниже остальной строки. И все же мне трудно согласиться, что именно такое могло произойти когда-то в жизни Ивана Косолапова.

— А дальше? Не встречался с ним, Алексей Фомич? — спросил Тищенко.

— Охоты не имел, да и сейчас не имею, — и неожиданно с отцовской грубоватой лаской обратился ко мне Алексей Фомич: — Не серчай, парень. Правда — она вещь суровая. Ее, как пластинку, не приторочишь. Буквы на ней не выбьешь. А вот на обушок я бы взглянул. Примечательный обушок. Жаль, если он затеряется. Брат мой на совесть старался. Ты поищи его. До верха добежи, до шурфа. Вроде вчера в ночную смену слесари-монтажники спускались. Мы их утром встретили, как на работу шли, но так, мимолетно — здравствуй и прощай. Там, наверху, они непременно отдышку делали.

— Верно, — согласился Тищенко. — Есть резон сбегать.

Это уже ниточка, надежда на что-то. Главное сейчас для меня — обушок найти. А про то, что услышал я про учителя своего Ивана Косолапова, время будет еще подумать. Может быть, все не так уж и плохо, как рассказал мне Алексей Фомич. Обида — вещь такая, что все хорошее, как ложкой дегтя, можно замазать одним никудышным эпизодом. Ладно, разберемся, кто прав, кто виноват. Нечего пока тревожить себя.

Подумал, значит, я таким образом, и легче стало. Веселее зашагалось, хотя идти вверх по уклону — не то же самое, что по горе подниматься: глинисто, сыро. Ноги скользят, разъезжаются. Пот глаза застилает, дышать нечем — воздух влажный, густой, отдает древесной прелостью.

Пока добрался — последние силы оставили. Свалился кулем на штабель бревен, на котором расположились рядком лесодоставщики. Их и лесоносами назвать можно, но в обычай вошло называть лесодоставщиками тех, которые под шурфом работают.

Лесодоставщиков было трое, парни молодые, высокие, как на подбор. Один из них — знакомый, сосед по дому, Григорий Шумаков.

— Ты чего, Никола, до тещиных пирогов побежал?

В другой бы раз я ему на такой вопрос и ответ нашел бы подходящий, а сейчас не до шуток было. Дело серьезное, времени — не густо. Разговоры завязывать некогда. Отдышался чуток — с вопроса начал:

— Слесарей-монтажников видели?

— В погоню направился? — улыбался Григорий.

Что за человек? Привык слушать только веселые побасенки, не может на серьезный лад перейти. Не хочет замечать, что у меня к нему и к напарникам его дело срочное, неотложное.

— Обушка при них не было?

— Были. Даже четыре. Один лишний.

— Где он?

— Кто?

— Обушок этот лишний.

— С собой унесли.

— Куда?

— На кудыкину гору.

— Я серьезно, Гриша.

— Какой ты серьезный, Никола, — улыбался по-прежнему Григорий. — То и смотрю, отчего у тебя лицо глуповатое, как у нашего кота Васьки.

Засмеялся. Напарники его поддержали. Ясно: рассказывал им про шутки мои Григорий, вот и хохочут почем зря.

— Сам ты кот, — обиделся я на Григория, а заодно и на его дружков. — У меня обушок пропал. С медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.

— Был такой. Приметный обушок. Верно говорю, Федор?

— Верно, — кивнул головой Федор.

— Где он?

— Обушок-то? Унесли.

— Унесли, — эхом отозвался я.

— Ты чего, Никола, побледнел? Не горюй, я свой отдам,запасной.

— Спасибо. У меня свой есть.

— О чем же печаль? Ты, Никола, нам какой-нибудь анекдотик заверни. Хотя бы тот, про лису. Ребята вот не слышали. Развесели их.

— Эх, Гриша, — вздохнул я. — Ничегошеньки ты не понимаешь. Обушок этот памятный, особый. Мне учитель его подарил, Иван Григорьевич Косолапов. Как же тут не печалиться.

— Нашел учителя, — хмыкнул Федор и брезгливо сплюнул. — Подлец он, а не учитель.

— Кто — подлец?

— Этот самый — твой Косолапов.

Вскипел я. Куда и усталость девалась. Все мышцы напряглись. С кулаками набросился на Федора. Парень высок, плечист, а не устоял, на бок завалился. Не ожидал, что я — худенький да щупленький — кочетом налечу. Но быстро опомнился, двинул рукой — я в сторону отлетел. Вскочил — и снова кинулся на Федора. Но вовремя встал между нами Григорий, заорал:

— Сдурели,черти!

Облизнул Федор распухшую губу, глухо процедил:

— Знал бы, что лишний обушок — обушок Косолапова, сломал бы и выкинул. От такого подлеца ничего бы не принял. Следа бы не оставил.

— Сам ты подлец!

Попытался высвободиться из крепких объятий Григория, но куда там: крепче любой веревки держал меня Григорий. А Федора держал третий напарник и все повторял:

— Не зарывайся, Федя, не зарывайся.

— Ну и черти! — мотнул головой Григорий. — Из-за какого-то Косолапова, как два кобеля, друг в дружку вцепились. Тоже мне — анекдот! Для одного — хорош, для другого — плох. Кто же он такой?

— Подлец! Из-за него мой отец инвалидом остался.

Уж не ослышался я? Нет, не ослышался. Еще громче повторил Федор:

— Из-за него, проклятого, едва жизни не лишился, — и сплюнул под ноги. — Да отпусти меня, Геннадий. Не бойся, не трону.

Отпустил и Григорий мои руки. Тут я снова почувствовал в теле слабость, во рту стало кисло и сухо. Григорий, подсаживаясь к Федору, спросил:

— Что-то я от тебя подобной истории не слышал. Действительно было?

— Расскажи, Федя, — попросил Геннадий, подсаживаясь с другого бока.

Опять они сидели рядком, один лишь я притулился напротив — ослабевший, немощный.

— Про такое разве расскажешь? Напомнил вот, со своим обушком, пропади он пропадом.

Не вскинул я голову, не закричал, а сидел молча и ждал. Терпеливо ждал.

— Отец мне рассказывал так... В одном забое на пару работал он с этим Косолаповым. Поначалу у них все хорошо да ладно шло, без всяких претензий друг к другу, как и полагается между нашим братом-шахтером. А работали проходчиками в откаточном штреке. Два человека — весь коллектив. Вроде нас, лесоносов или лесодоставщиков. Тут что главное — полное доверие.

— Верно, — согласился Григорий. — Не доверять — волками жить, при любой неприятности наперекосяк все может выйти.

— Отец мой то же самое говорит. Друг дружки крепче держитесь. Наверно, эти же слова говорил он и Косолапову не раз, да только тот, видать, не прислушивался, свои ошибки, которые стали в нем проявляться, не осознавал. Доверие по-своему понимал. Потому у него все иначе выходило. Себя наперед выказывал, свое превосходство наружу выставлял, собой любовался, вроде лихача водителя был: догони, мол. Отцу моему — человеку тихому, доброму — приостановить бы Косолапова, устыдить, а он выжидал, надеялся, что напарник поймет его без резких слов. Ну и выждал на свою голову. В ту роковую смену отпалка прошла неудачно — взрывом выбило в забое лишние стойки. Особую осторожность требовалось в данный момент проявить, не лезть напролом. А что сделал Косолапов? Вместо того чтобы стойки выбитые в первую очередь поставить — напролом полез. Отец на удачу понадеялся, осторожность про запас оставил. А в нашем деле про осторожность забывать никак нельзя. Забыл — жди беды. Так и здесь получилось. Вперед-то ушли, а огородить себя от опасности не огородили. Кровля-то и рухнула. Отца моего прихватило, а Косолапов испугом отделался. Но и это еще не все. Тут надо бы скорее к людям бежать — поблизости работали, всего в ста метрах, а Косолапов сам надумал вызволить из беды отца. А почему? Испугался, что его и сочтут больше всего виноватым. Как же — старшим считался. Мол, спасу и все на этом закончится, не станет отец жалиться, вину валить на него. И чем же закончилось? А тем и закончилось, что еще один кусок породы из кровли вывалился, отцу по позвоночнику пришелся... Едва оклемался, сейчас на группе сидит. Как погода дождливая, так в лежку лежит: спина не разгибается. А кто виноватым вышел? Косолапов? Ничего подобного. Отец мой и вышел виноватым. Его же и отругали: куда, мол, смотрел? Старый, опытный шахтер, а не углядел.