Григорьев пруд

— Не слышала, что ли, глухая?

— А ты кто такой, чтоб командовать!

Рукоятчица полная, с лицом широким, серьезным. С такой лучше не связываться. Пришлось на миролюбивый тон перейти.

— Где уж мне, разве я смею.

— Помолчи, не мешай.

Плечом легонько ворохнула — едва к стенке не припечатала. Ребятам, что здесь в данный момент оказались, смешно, рукоятчица и та улыбнулась, а я хоть плачь: время-то идет. Наконец раздался сверху сигнал: значит, клеть вниз спускается. В нетерпении подался вперед, того и гляди — в заградительную решетку носом уткнусь. Опять осекла меня строгая рукоятчица:

— Подальше отойди! Отвечать не собираюсь!

Приехала клеть. Дверцы открылись — ребята нашей бригады, среди них — Никитич. Я — мимо него.

— Ты куда, Никола?

— Туда, — и голову кверху задрал.

— Зачем? — удивился Никитич. Удивились ребята, остановились. Рукоятчица тут совсем разошлась.

— Не нарушайте порядка, проходите! — пальцем мне погрозила. — Ишь, смутьян нашелся! Взад-вперед кататься вздумал!

Опять — смех, опять — насмешки. Так под шутки разные пришлось до верха ехать. Как только открыли дверцы клети — бегом в баню. Ворвался в раздевалку — и с ходу:

— Кто тут посадчики?

— Я, — отозвался один, что напротив сидел уже в голом виде.

— Где мой обушок? Ты взял?

— Ты что, парень, рехнулся? Видишь, все при мне, другого ничего не имею.

И здесь то же самое: каждого смех разбирает. У человека беда, а им смешно. Едва растолковал, чего мне надо.

— Так бы и говорил, — ответил из дальнего угла пожилой посадчик. — Был у меня такой. Кузьмину отдал. Эй, Кузьмин, хозяин обушка отыскался!

— Твой? — Кузьмин достал из шкафа обушок — с медной пластинкой, с резной окантовкой, обушок учителя моего Ивана Григорьевича Косолапова.

Вот о чем я вспомнил сейчас. Вспомнил — и сердце заныло: неужто на этот раз обушок навсегда затеряется? Как я его берег! И с собой носил, и в шкаф запирал. А вчера — вчера я всякую осторожность забыл, в гезенке под рештаком оставил. Так подумал: кто вздумает лезть в этот гезенк по шаткой лестнице, у которой три ступеньки сковырены?

И вот — нет обушка, пропал. И когда? Теперь корреспондент расскажет про меня, и все за болтуна сочтут. Мало того что шутником да балагуром считают, еще одной — самой обидной, незаслуженной — кличкой наградят. То-то возрадуется Мишка Худяк! Нет, не бывать этому!

— Ты чего вскочил! — вздрогнул Никитич, тоже в эту минуту о чем-то задумавшийся.

— Отпусти меня, Никитич.

— Куда?

— Обушок найти надо. Позарез.

— Потом найдешь. А то мой возьми. Не хуже.

— Нет, мне свой найти надо. Отпусти.

— Не пойму я тебя что-то, Никола. Зачем тебе это?

— Не спрашивай.

— Ладно, не буду. Иди.

— Спасибо, Никитич.

Первым делом — вверх по лаве: застать бы корреспондента, упредить. Застал у комбайна, у которого, как назло, в присутствии постороннего человека, что-то отказало. Прикоснулся к плечу Павлова, отозвал его в сторонку, подальше от ребят, которые возле комбайна сгрудились, советами да помощью машинисту помогают.

Извинился сначала, как положено, а потом попросил его никому о пропаже обушка не говорить.

— Хорошо, — сказал корреспондент, а сам плечами пожал: значит, не поверил, значит, все-таки считает, что я его разыгрываю.

— Сколько вы тут пробудете?

— До двенадцати. Я же вам говорил.

Значит, остается полтора часа. Значит, надо действовать сейчас же, не медля ни секунды.

А как? С чего начать? В тот раз, считай, повезло. Спасибо дежурному электрослесарю — сразу в цель направил. А сейчас? Сейчас, пожалуй, к лесоносам податься надо. Гезенк недалеко от их места работы располагается.

Заспешил под уклон. В самый аккурат подоспел — лесоносы отдыхали: сверху, из-под шурфа, еще не спустили к ним «козу» со стойками и верхняками. Подсел я к ребятам и беду свою изложил как есть, ни капли не утаивая.

— Пропал? — спросил пожилой, с обвисшими, как мартовские сосульки, усами.

— Пропал.

— А ты к нам?

— К вам.

— К первым?

— Да. Подумал вот...

Не успел договорить — хватанул меня усатый сильными ручищами:

— Катись отседова! В воры записать нас пожелал, губошлеп этакий!

Напарник его — тоже пожилой, но без усов, зато с другой приметой на лице — с узким, как бы срезанным подбородком, — молча соглашаясь с действиями товарища, закивал головой.

— Да что вы, братцы, за кого вы меня принимаете? Я ведь Червоткин, я в бригаде Никитича состою.

— Никитича? — недоверчиво спросил усатый.

— Ну да. И вас я знаю. Вы — Тищенко Петр Егорович. Вчера на общем собрании речь держали. Весьма положительную по всем статьям.

— Было такое, — согласился Тищенко, смущенно крякнул в ладонь. — Раз так — извиняй... Был у нас тут на днях один такой, на тебя обличьем схожий. Только похитрее, пообкатистей. Тоже в каком-то поганом деле уличить нас собрался.

— Не может такого быть! — возмутился я.

— Не веришь? Мне, Тищенко, не веришь?

— Не верю, — твердо проговорил я.

Опять хватанул меня Тищенко сильными ручищами, в третий раз повторил:

— Не веришь?

— Нет. Лицо мое единственное в своем виде и на какое-то другое, тем более на проходимца, пусть даже хитрого и обкатистого, походить не может.

Отпустил меня Тищенко — засмеялся. Засмеялся и напарник.

— Ну и шутник ты, парень, — сказал Тищенко. — Мог ведь запросто схлопотать.

— Мог, — спокойно подтвердил напарник.

— Да и вы хороши — сразу за грудки. А грудь-то моя не казенная.

— Извиняй, коли так... Значит, обушок пропал? Из гезенка, говоришь?

— Вот-вот, — обрадованно воскликнул я и придвинулся ближе к Тищенко, как к другу заветному, уже начисто забыв про всякие оскорбления в мой адрес. — Вчера положил, а сегодня — нет. Приметный такой обушок — с медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.

— С медной пластинкой? — живо отозвался напарник Тищенко. — А не обушок ли это, случаем, Ивана Косолапова?

— Его, Ивана Григорьевича. Значит, видели?

— Когда-то видел.

— Давно? — нетерпеливо спросил я.

— Давненько, лет пять назад. Тогда Иван Косолапов еще настоящим шахтером был.

— Почему «еще», почему это «был»?

— Был да сплыл, — равнодушно отозвался напарник Тищенко.

— Нет, вы уж договаривайте.

Я заволновался, вплотную привалился к этому с узким, как бы срезанным подбородком. Тищенко улыбнулся:

— Смотри-ка, Алексей Фомич, как он засуетился. Того и гляди, за грудки схватит.

— И схвачу! — выкрикнул я обиженно. — Я — ученик Ивана Григорьевича Косолапова, и обушок этот пропавший он мне на память подарил.

— Вон что, — протянул Алексей Фомич. — А я-то, старый дурень, сразу в лоб. Извиняй, коли так.

И то, что он повторил то же самое извинение, что и Тищенко, и повторил с ядовитой усмешкой, совсем меня выбило из колеи, и я бы на самом деле схватил Алексея Фомича за грудки, но упредил, и вовремя упредил, Тищенко.

— Охолонись, парень, ишь, раскипятился, — повернулся к напарнику и строго, на правах бригадира, проговорил: — А ты, Алексей Фомич, не трави парню душу. Раз проговорился — до конца и выкладывай.

— Можно, — коротко отозвался Алексей Фомич, но сам замолчал — уставился на упавшие с моих колен рукавицы.

— Что же вы, говорите, — глухим голосом выдавил я.

— Давай, Алексей Фомич, начинай, — поторопил напарника Тищенко.

Алексей Фомич поднял мои рукавицы, положил рядом со мной на бревно.

— Ты, парень, не серчай. Ты прежде подумай.

— Не тяни, — не выдержал Тищенко. — Надо — поймет.

И Алексей Фомич заговорил — неторопливо, четко и ясно:

— Почему, значит, был? А потому, значит, и был, что оказался недостойным чести шахтерской. Мы его из бригады нашей уйти попросили. Не нужон нам такой был — с душонкой частника. Он ведь что надумал? А то надумал, что мы вроде бы никудышные, ни к чему не приспособленные. Один лишь он — герой. Коллективом побрезговал, нахрапом полез. Он, мол, один все умеет да разумеет. А остальные — так себе, при нем лишь состоят. В тот год мы на девяностой лаве работали. Лава попалась паскудная — низкая, по всему забою вот такой, с ладонь, прослоек породы выступил, на отладку плохо поддавался. Ох, и помучились мы. По всем признакам ту лаву комбайном брать надо, а нам врубовку сохранили. Не хотело руководство понять, что так оно хужее. А почему? А потому, что живой пример у них оказался — Иван Косолапов. По десять метров за смену брал. Весь, бывало, упарится, едва до бани доберется, а свое гнет: вот, мол, я какой. Я могу, а вы — нет. Да еще, подлец, изгаляется: у меня обушок особый — с медной пластинкой, с резной окантовкой. Сам уголь рубит... Само собой, руководство такого товарища вперед выдвигает, а того не разумеет, что от такого геройства один вред происходит. Так и вышло — до аварии дело дошло. Одного паренька придавило, едва калекой на всю жизнь не остался. Вот тут и попросили мы подобру-поздоровому удалиться из нашей бригады Ивана Косолапова: пущай он со своим обушком знаменитым в другом месте рекорды устанавливает. Нам же такой не нужон...