Страница 5 из 11
— Ладно, готовь лодку и через час заходи за мной! — весело крикнул он. — Да к нам забеги — ружье мое захвати!
5
День этот был поистине золотым весенним днем. Столько было в нем света, столько тепла и ласки! Маленький остров, уже свежебархатный от пробившейся зеленой травы, блестел под солнцем. Неспокойными сине-зелеными струями огибала его прозрачная река. Несмотря на тепло, на яркое солнце, с северной стороны острова, под высоким яром, лежали прозрачные ледяные волокна снега. С чистым приятным звоном они под ногами осыпались в воду.
По реке бежали моторные лодки, ритмично постукивая моторами, оставляя за собой синие колеблющиеся хвосты. Как стрелы, разрезали воду легкие байдарки. Подавшись вперед, бесшумно взмахивая веслами, сидели в них девушки и юноши, наслаждаясь теплом весеннего дня.
Изредка мощный крик парохода оглашал реку и берега. Пароход проплывал совсем близко от острова — белый и гордый, как лебедь.
На этот излюбленный друзьями остров в тот день никто, кроме них, не приплыл. Они пробыли здесь больше часа, посидели у костра, с наслаждением вдыхая запахи легкого едкого дымка; постреляли в корягу, торчавшую из воды. И Тышка ни разу не промахнулся. А Павлик был рассеян и стрелял плохо.
Надо было отправляться в обратный путь.
Павлик вскочил в лодку и стал отталкиваться веслом, а Тышка стоял одной ногой на берегу, другой на камне в воде, сдвигая лодку. Лодка закачалась.
— Прыгай! — крикнул Павлик, садясь за весла.
— Постой! — оживленно воскликнул Тышка. — Давай ружье. Оглашу остров прощальным салютом.
Он по-прежнему немного боком стоял перед лодкой — одной ногой на земле, другой на камне. За плечами у него зеленел молодой покров острова, над головой голубело небо. Легкий ветер шевелил его короткие курчавые волосы. Лицо разгорелось на ветру, задорно блестели глаза.
В этот момент вблизи пробежала моторка, лодку закачало и повернуло от берега.
Павлик быстро вскочил, стараясь соблюдать равновесие, и подал Тышке ружье.
— Ну, невнимательный же ты сегодня! Тоже охотник… кто же так подает…
Видимо, Тышка хотел сказать, что дуло надо было отвести в сторону, но он не успел договорить. Лодку качнуло. Крюк от весла задел за курок.
В мире была мертвая тишина, когда раздался этот зловещий выстрел.
Тышка изумленно взглянул на друга, схватился за бок, молча и медленно присел и ничком повалился на камни.
Глава вторая
1
Мать поднимается по лестнице и видит открытую дверь. Она теперь, так же как сын, пугается всякой неожиданности.
— Что же случилось? — шепчут ее бледные губы.
Она вбегает прежде всего в комнату сына. Павел спит на кровати, одетый, в ботинках — это так не вяжется с его обычной аккуратностью. Лицо его спокойно. Сон глубок.
Пусть спит. В эти два месяца у него часто путается день с ночью. Он засыпает днем коротким тревожным сном, а ночью ходит по комнате, пытаясь заниматься, читать. Его охватывает то отчаяние, то равнодушие и вялость, которые страшнее любого проявления горя.
Внимание матери привлекает небольшая белая бумажка на столе. Повестка…
Павел спит вечер, спит ночь. Не раз мать тревожно подходит к кровати. Но он не мечется, не стонет, не разговаривает, как все это время. Он спит безмятежно, по-детски, спокойно и крепко.
Мать плачет над кроватью сына.
Ночью она стряпает любимые Павлом пирожки с мясом, складывает их в мешочек, завертывает в бумагу пару теплого белья…
Как и Павел, она боится завтрашнего дня, но в то же время ей хочется, чтобы он скорей наступил и появилась какая-то ясность в жизни. Пусть хоть бремя ожидания суда свалится с плеч Павла. Тяжело еще и то, что мать Тышки совершенно не желает видеть Павла. Ведь роковая случайность сделала его виновником Тышкиной смерти.
Павел, так же как Тышкина мать, искренне и глубоко оплакивает своего друга. Как и у нее, рана эта останется у Павла на всю жизнь. Кому же, как не Павлу, в эти тяжелые дни нужно было именно ее участие, ее ободряющее слово! Но мать Тышки не хочет видеть Павла. Она чувствует к нему непримиримую ненависть. Она не захотела, чтобы он был на похоронах сына, и Павел стоял на углу, прячась в толпе, когда повезли хоронить его друга, Тышку.
Григорий Александрович перевел Павла в другую школу, чтобы ничто не напоминало ему о Тышке, чтобы его новые товарищи не знали, какое страшное несчастье случилось с мальчиком.
Мать Павла сидит измученная, побледневшая, опустив на колени бессильные руки.
Павлику тяжело даже выйти из дома. Соседи показывают на него пальцами. На днях, в ясный полдень, мать почти насильно отправила Павла на улицу. Он вышел и сел на скамейке возле клумбы. К нему подбежала соседская девочка в красном коротком платьице, с красными бантиками над розовыми ушками, в красных туфельках, и Павлик, улыбаясь, сказал ей:
— Стала на цветочек девочка похожа…
Он очень любил маленьких.
Ему было так хорошо стряпать с малышкой глиняные булочки и складывать их на скамейку — сохнуть под солнцем.
Но вдруг появилась разъяренная бабушка.
— Сейчас же домой! — закричала она на весь двор, давясь словами и жестикулируя. — С убийцами забавляться вздумала! А ты, нехристь, стыд бы свой в доме прятал, а то уселся на виду, и совести нет, что товарища на тот свет отправил!
Павлик вскочил и бросился к своему подъезду. Он пробежал по лестнице с бледным, без кровинки лицом, с трудом сдерживая рыдания…
2
В восемь часов утра мать будит Павла, насильно заставляет его поесть.
Мать и сын молча идут к зданию суда. Этот путь такой скорбный, точно идут они в похоронной процессии. Он такой долгий — потому что от угла до угла, от улицы до улицы в мыслях того и другого пробегает вся жизнь: небольшая и нерадостная у Павла; большая, вначале светлая и полная, а потом незаслуженно обедненная у матери.
В 9 часов они входят в зал судебных заседаний. В пустых рядах стульев — одна мать Павла. Она сиротливо прижимается к стене, Ее знобит — не от холода, а от волнения.
Павлик должен сидеть на виду — напротив стола, покрытого красной скатертью. Он низко опускает голову, изредка исподлобья бросая взгляды вокруг.
В этот момент представляется ему, сколько показаний, протоколов, постановлений хранится в этих холодных каменных стенах. И на каждой бумажке чья-то горькая страница жизни, порой заслуженная, а порой случайная, как у него.
Думает он и о том, сколько теплой заботы чувствовалось в официальных на первый взгляд допросах женщины-следователя.
На первом допросе Павел не мог ничего рассказать. Он говорил путано и сбивчиво, уверяя, что целиком виновен в смерти друга. Будь он менее благородным и более трусливым, он мог бы отказаться от своей вины.
Он привез Тышку с острова в полном сознании, сам почти теряя сознание от нервного потрясения. После операции Тышка прожил один час. Верный друг, умирая, пытался спасти Павла.
«Я сам… Павка не виноват… я сам…» — несколько раз повторил он.
Экспертиза подтвердила, что Яков действительно мог случайно ранить сам себя.
Последний раз Павел сидел в кабинете следователя вот так же, как сейчас, низко опустив голову. В руках он нервно мял кепку, которая за несколько встреч со следователем из новой превратилась в старую, бесформенную.
Женщина-следователь, маленькая, полная, с мягкими движениями, чем-то отдаленно напоминала Тышку — вероятно, чуть выдающимися скулами и курчавыми темными волосами, подстриженными коротко, как у мальчишки. Поэтому и хотелось и не хотелось смотреть на нее.
— Павел, — сказала женщина, — я верю, что ты не мог намеренно убить своего лучшего друга, но мне нужны факты. Я вижу, что тебе тяжело говорить об этом. Пойми, у тебя нет свидетелей. На острове вы были вдвоем, и предполагать можно все, что угодно. Давай же поговорим сегодня последний раз, и я все подробно запишу.