Любовь и Ненависть

Но слухи оказались ложными. Руссо отправился в Мотье, который расположен за грядой гор недалеко от Женевы в долине Валь-де-Травер. Он только собирался в Женеву, но поехать туда не рискнул. Теперь он жил в доме мадам Буа де Ла Тур, у дочери того самого Даниеля Рогена, который предоставил ему убежище в Берне. У Мотье было свое преимущество — он находился в Невшателе под властью Фридриха Великого и не подпадал под юрисдикцию Женевы или Берна. Это дало Вольтеру повод еще раз зло посмеяться: этот демократ обрел убежище под крылышком самодержца, демонстрируя тем самым на собственном примере, что не существует строгих правил, определяющих поведение народов или правительств, какими бы демократическими или самодержавными они ни были. Но Руссо словно почувствовал, какое преимущество он предоставляет Вольтеру благодаря той любопытной ситуации, в которой он очутился, и был исполнен решимости разочаровать своего соперника.

«Сир! — писал Руссо Фридриху, этому воинственному монарху, которому наконец удалось одержать что-то вроде победы в длительной и разрушительной Семилетней войне. — Я часто нападал на королей и, несомненно, буду нападать на них впредь. Поэтому я не заслуживаю Вашего милосердия. Я его, признаться, и не ищу. Цель моего письма — поставить Вас в известность, что я поселился в границах Вашего государства. И посему отныне нахожусь в Вашей власти. Можете делать со мной все, что пожелаете».

Фридрих улыбнулся, читая полное презрения и намеренно невежливое письмо. Он написал своему другу маршалу Джорджу Кейту, известному солдату удачи, а ныне правителю Нешателя, следующее послание: «Позаботьтесь о том, чтобы Руссо был удовлетворительно устроен. Если возникнет необходимость, то постройте ему убежище отшельника где-нибудь в лесу. Снабдите его всем необходимым: мукой, вином и дровами».

Руссо откликнулся на такую заботу еще более горделивым письмом:

«Сир!

Вы хотите предложить мне хлеба. А Вы уверены, что у всех Ваших прусских подданных его в достатке? Что касается меня, то я буду счастлив, если Вы уберете подальше Вашу шпагу, которая слепит мне глаза своим блеском. Неужели она не продемонстрировала в достаточной степени свое могущество за годы правления, в то время как Ваш скипетр продолжает пребывать в небрежении.

Как было бы чудесно, если бы Вы вместо войны предались миру и наполнили Ваши государства множеством людей, для которых стали бы родным отцом. В таком случае я, Жан-Жак Руссо, враг всех королей, кинулся бы к Вам, чтобы умереть у подножия Вашего трона».

Второе письмо повеселило Фридриха еще больше. «Ну и ну, — писал он Вольтеру. — Как меня выбранил Жан-Жак!» Но Вольтеру отнюдь не было весело от этого. Во всяком случае, это его забавляло недолго. Когда эти письма были переписаны, размножены и появились в газетах, люди невольно начали сравнивать их с перепиской между Вольтером и Фридрихом. Конечно, не было никакого сравнения между короткими записочками Руссо, на которые Фридрих отвечал лишь косвенно, и обменом большими посланиями между Вольтером и прусским королем.

Но это не удерживало фанатичных сторонников Руссо от утверждений, что их герой продемонстрировал всему миру, как нужно по-новому обращаться к монархам: гордо, не теряя собственного достоинства. Вез всяких старомодных поклонов и подобострастной суеты, что, кстати, так открыто демонстрирует Вольтер. Ведь это именно он называет Фридриха «северным Соломоном», или «новым Марком Аврелием», или «Александром наших дней»…[227] Какое низкопоклонство, какое раболепие!

Нельзя сказать, что Вольтер не писал прусскому монарху строк в развязном тоне. Однажды он зашел так далеко, что пожелал его величеству скорейшего выздоровления от проктологического заболевания. Это было написано в стихотворной форме, что позволяло автору большую вольность. Например, он писал, что желает его величеству, чтобы геморрой не отзывался такой болью в прямой кишке монарха.

Чисто товарищеский подход. Тем самым он низводил короля до простого больного. Но где здесь чувство собственного достоинства? Где тот тон, с которым Руссо пытался возвысить обычного, рядового человека до королевского уровня? И даже выше! «Да, все же между ними существует различие, — продолжали говорить люди. — Вольтер мог унизить короля. Несомненно. Но Руссо возвысил каждого их нас!»

И те, кто искал нового проводника, чувствовали это различие. Причем с каждым днем все сильнее. Словно у них под ногами вот-вот должна была разверзнуться земля. Недаром Руссо предрекал:

— Мы подходим к веку революций!

Таким образом, несмотря на потуги парижских, бернских и женевских властей (не говоря уже о других городах, где тоже торопливо сжигали книги Руссо), Жан-Жак спокойно устроился со своей Терезой в Мотье. Вскоре весть об этом облетела всю Европу.

В долину Валь-де-Травер началось паломничество, многом хотелось увидеть великого Руссо. Сюда приезжали люди самого разного возраста, богатые, победнее, образованные и не очень. Всем хотелось собственными глазами увидеть этого отшельника.

Постепенно их число превысило количество желавших увидеть Вольтера в Фернее. Великий француз дал волю своему гневу, сделав несколько язвительных замечаний по поводу недавно принятого Руссо решения носить армянский костюм. Как будто за этим решением скрывалась какая-то позорная тайна, а не вполне очевидное желание больного человека носить более удобную одежду, что-то менее стесняющее его движения в периоды ужасных болей. Руссо, бедняга, даже был вынужден отказаться от интимных контактов с Терезой: так он болен. Его прежняя ненависть к самому себе возрождалась с новой силой.

Уже несколько раз ради того, чтобы спасти себя, он предлагал Терезе покинуть его. Потому что сам он ее никогда не оставит. Никогда. Разве он не дал ей слова верности? Руссо пообещал ей отдать половину своих денег. Но Тереза не была настолько глупой. Она прекрасно понимала, что без ее месье Руссо она из себя ничего не представляет — обычная служанка, и ничего больше. Даже если она получит от него деньги, что позволит ей какое-то время не работать, она все равно останется служанкой.

Этот человек, эта развалина, давал ей определенный статус, и она не собиралась так просто расстаться с ним. К тому же она его любила. По сути дела, они оба любили друг друга. Иначе чем объяснить неослабевающую силу того цемента, который держал их столько лет вместе? Разве они не были связаны друг с другом пятью ее беременностями, пятью сильнейшими родовыми агониями? Пятью детьми, от которых они греховно отказались?

Они сейчас любили друг друга значительно больше, чем прежде. Больше им любить было некого. По правде говоря, они теперь сами напоминают детей. Каждый превратился в ребенка другого. Жан-Жак был ее единственным, ее невзрослеющим младенцем. Которого ей приходилось, так сказать, кутать в пеленки. Готовить для него, кормить, убирать за ним посуду. Оказывать ему своими руками интимные услуги, не гнушаясь ни грязью, ни вонью.

Сын, у которого никогда не было матери, теперь получил ее. А она, будучи лишена своих детей, заботилась об этом своем ребенке. Как и любая заботливая мать, она знала, что делать, когда он просыпался по ночам, весь в поту, трясясь от лихорадки, когда подступал урологический кризис. Только она знала, как успокоить этого человека, когда он испытывал жуткие боли, когда сердце его трепыхалось так неизъяснимо сильно, что он уже прощался с жизнью, встречая смерть. Только она знала, как подойти к нему во время трудных дней полного молчания, мрачных раздумий, его бесконечных жалоб и подозрений. Только одна она умела оградить его от посторонних беспокойств, когда он создавал одну из своих книг и писал ее, словно безумный.

Да, он превратился в ее младенца. Он теперь заменял ей всех пятерых, которых отнял у нее. Ну а что касается ее сексуальных влечений, то этому никак нельзя позволить разрушать их стабильный семейный очаг. В мире полно здоровых мужчин, которые могли позаботиться о ней в этом отношении. Само собой, храня великую тайну. Короткие встречи с мужиками в охваченной чернильной темнотой какой-нибудь сельской невзрачной гостинице. А он в это время либо беспомощно стонал, лежа в постели, либо судорожно переписывал по нескольку раз с таким трудом составленные, отшлифованные фразы. Или ночью в тишине амбара на мягком сене. С грумом. Или в лесной чаще, с незнакомым человеком. Ибо ей никогда и в голову не приходило выпячивать свои страсти так, как выпячивал Руссо свое увлечение мадам д'Удето. Тереза смертельно боялась сплетен. Она отлично знала свое место в этом мире славы, где ей удалось каким-то образом занять свою нишу. Она получала большое удовольствие от коротких связей с мужчинами из элитарной среды.

227

…он называет Фридриха «северным Соломоном», или «новым Марком Аврелием», или «Александром наших дней»… — Соломон (ок. 965–928 до н. э.) — третий царь Израильско-Иудейского государства, изображенный в ветхозаветных книгах величайшим мудрецом всех народов, герой многих легенд. Марк Аврелий (121–180 н. э.) — римский император с 161 г.; вошел в историю и как философ. Александр Македонский (356–323 до н. э.) — полководец и государственный деятель. Почти всю жизнь провел в походах. Создал огромную военную монархию, которая распалась сразу после его смерти.