Страница 65 из 78
Глава двадцатая
Иван Деев служил фельдшером на Байконурских копях. Амангельды познакомился с ним через младших братьев. Они встречались нечасто, но каждый раз батыр удивлял фельдшера дотошностью; обо всем, что его интересовало, батыр спрашивал прямо и старался добраться до сути. Вначале это касалось причин возникновения и хода мировой войны. Батыр неотрывно глядел в глаза собеседнику и спрашивал, кому, по мнению самого Деева, эта война выгодней всего: русским или немцам? богатым или бедным? молодым или старым? В таком подходе Деев видел не только желание Амангельды разобраться во всем самому, но попытку проверить ум и искренность собеседника. Позже, убедившись, что русскому фельдшеру можно доверять, Амангельды стал интересоваться, почему происходят забастовки, кто и как готовит стачки рабочих на фабриках России, какие требования предъявляют забастовщики хозяевам и как часто удается им добиться своего.
Недели за три до появления приказа о мобилизации Амангельды специально приехал в Байконур, чтобы расспросить Деева о том, как проходит в России призыв на военную службу.
— Ходят слухи, что казахов хотят взять на войну. Что вы об этом думаете?
Деев отвечал, что слухи эти и вправду ему известны, что от правительства по нынешним временам всего можно ожидать, но брать, видимо, будут не на фронт, а на тыловые работы, которые хуже фронта, потому что — каторга. Амангельды, видимо, ранее продумав все, о чем хотел спросить, узнавал про то, как составляются мобилизационные списки, кто обычно их проверяет, как происходит медицинское освидетельствование.
Приказ Эверсмана никого в Тургайской области врасплох не застал. Как люди узнавали и узнают все наперед, неизвестно, но дня за три до выхода газеты казахи, жившие поблизости от железной дороги, русских поселений и городов, стали быстро сниматься с привычных мест и откочевывать в неизвестном направлении. Люди бросали сенокосы, засеянные поля, без надзора оставляли зимовки. Как только приказ губернатора был объявлен официально, бегство стало массовым. Куда они бежали, на что надеялись? Разве что выбраться за пределы империи, в горы уйти? Приказ о мобилизации подтвердил, что и самые мрачные слухи подтверждаются. Случись это на месяц позже или на месяц раньше, многие точно так же не знали бы, что им делать, чтобы избежать неминучести. Удручало в приказе губернатора не только то, что призыву подлежат все в возрасте от 19 до 31 года, но и то, что они — в первую очередь. Значит, будет и вторая очередь. А тогда что? И еще страшно звучало в приказе лицемерие и цинизм, то самое, что сознательно или не вполне бессознательно внедряют в подобные документы истинно государственные люди. Кому может прийти в голову, что киргизское население «с чувством глубокого удовлетворения и с искренней радостью», пожертвовав на войну уйму денег, скота и лошадей, отдаст еще сыновей и мужей для того только, чтобы преодолеть «тяжелое чувство какой-то ничем не заслуженной отчужденности».
Волостной управитель Смаил Бектасов в кругу друзей подсмеивался над подобными выражениями. Ему легко было смеяться, потому что старший сын, студент университета, призыву не подлежит, а младшие не подросли. Он и так для своих выгадал бы поблажки, но труднее стало бы выполнять волю вышестоящих начальников, трудно с другими жителями волости, и особенно с теми, кто считался родней волостному.
Родичи вначале ни о чем прямо не просили, лишь глядели чуть пристальней и родство свое подчеркивали при случае: про общих теток заговаривали, про дедов вспоминали.
Первым с просьбой пощадить двух внуков явился не родич, а вовсе давний враг отца Яйцеголовый Кенжебай. У него испокон не было сыновей, а внуки вот подросли, и в них он души не чаял. Эта любовь вернула Кенжебаю жажду деятельности и пробудила в нем былую предприимчивость. Он уже не нищенствовал, а существовал вполне достойно, как подобает старику. Внуки уважали деда за былую удаль, за нрав, за рассказы о прежних временах.
Сразу три парня от трех дочерей Кенжебая подпадали под приказ о мобилизации; с мольбой о них кинулся в ноги сыну злейшего своего врага потрясенный горем дедушка. Он каялся в своих прегрешениях перед всем родом Бектасовых, клялся никогда ни в чем не перечить этому роду, но волостной слушал Кенжебая без сожаления. Как ни жалок яйцеголовый старик, но жив, а отца Смаил схоронил два года назад. Да и не верил Смаил просителю.
Кенжебай униженно умолял не включать в список на мобилизацию своего младшего двадцатилетнего внука, подарки обещал царские, камчу свою с рубинами и табун лошадей, но Смаил Бектасов и тут ничего определенного не пообещал. Сказал, что постарается ради старого знакомства, ему и самому жаль молодых парней, сам был молодой…
Яйцеголовый старик едва выполз из юрты волостного и еле взобрался на своего пегого мерина, а когда оглянулся, Смаилу показалось, что глаза Кенжебая сверкнули в закатном солнце ненавистью молодой и ненасытной.
Потом словно прорвало: стали ездить к Смаилу все, независимо от возраста и положения, садились возле двери и униженно просили за сыновей, за младших братьев, за зятьев. Все дарили подарки, все сулили золотые горы, но никому Смаил Бектасов не обещал ничего определенного. Минжанов, которого Бектасов вовсе не уважал, но связи которого были всем известны, сообщил, что за укрывательство от мобилизации будут наказывать очень строго, могут конфисковать имущество и сослать в Сибирь. Рисковать за чужих детей смысла нет. Волостной решил перед начальством не хитрить и спать спокойно.
Несколько встревожился он, когда прослышал, что Амангельды с дружками ездит из аула в аул, ведет среди бедноты опасные речи и предлагает вовсе неразумное. Он предлагает сделать так, чтобы никто, ни один казах, не шел на царскую службу. Он предлагает бунт. Сначала Бектасову казалось, что Амангельды говорит это сгоряча, преследуя какие-то другие цели, но постепенно волостной все больше и больше тревожился. Бунт в военное время будет подавлен, а нет ничего хуже, нежели быть представителем власти, когда свои бунтуют: опасность грозит и сверху, и снизу. Как ни слаба царская власть, понимал Бектасов, с киргизами ей справиться легче легкого. У властей пулеметы, пушки, газы. Газы страшили больше всего. Пулемет и пушка стреляют в цель, а газ уничтожает все подряд; он не выбирает, кто за царя, кто против. И скот весь погибнет.
Амангельды не спешил с визитом к Смаилу, а когда приехал с тремя своими джигитами, то держал себя вольно, на приготовление угощения смотрел с нескромным любопытством, на хозяина волости, на друга своего школьного, — посмеиваясь.
Неприязнь между Амангельды и Смаилом существовала давно, но выхода ей они не давали. И сегодня после обильной еды и крепкого кумыса все шло вроде бы дружески, вроде бы шуточно, вроде бы понарошку.
— Я слышал, что царь Николай нас на каторгу нашими же руками загонять будет, так ли это, друг мой Смаил?
— Не знаю, что ты называешь каторгой, друг Амангельды. И как это можно, чтобы казах казаха на каторгу ни за что гнал, о чем ты?
— Каторгой, друг мой Смаил, я называю то, что хуже каторги. Я мобилизацию так называю, где не преступники, а безвинные погибнуть должны. Вот это я называю каторгой, а тех, кто захочет помогать царю в этом грязном деле, я бы назвал палачами и поступал бы с ними, как положено поступать с палачами. Я привязывал бы их за ноги к самым быстрым скакунам, чтобы и смерть их была быстрой.
Бектасов сдерживался изо всех сил, потому что никому не позволено говорить такие слова за его дастарханом. Разве плохое подавали нынче угощение, разве слаб был кумыс?
А батыр продолжал свои бессовестные речи. Он говорил, что русские уже не так страшны, как казахи себе страшны, что школьный товарищ Амангельды Иманова Смаил Бектасов составит списки мобилизованных и их угонят в чужие края; он же составит другую бумажку и перечислит там бунтовщиков, желающих помешать мобилизации. По этому списку Амангельды будут судить в окружном суде, и среди членов суда он увидит другого своего школьного друга Темирова. Разве предполагал кто из учеников муллы Асима такое продолжение жизни?