Страница 64 из 78
Месяца два назад статью Ленина из этой же газеты — Амангельды запомнил сам листок — читал и переводил рабочим в Байконуре один приезжий.
— Разве важно, кто сказал, — еще раз повторил свою мысль Амангельды. — Важно, правильно сказал или неправильно.
Высшая власть стала слабеть, это видели все, а мелкие представители власти и тайные агенты Новожилкина — прежде других. Их главный хозяин, а также ротмистр Ткаченко и прочие начальники чем-то неуловимым выдавали зыбкость власти, стали раздражительней, щедрей в посулах, скаредней в расчетах. Зависимость, в которой находились все, связанные с жандармским управлением, тяготила, но возможное освобождение от зависимости не радовало.
Переводчик областной казенной палаты Сарыбатыров — один из главных осведомителей, внедренный в гущу интеллигенции и сторонников созыва всекиргизского съезда, не спал ночей. Минжанов купил за большие деньги наган и, хотя по военному времени незарегистрированное огнестрельное оружие грозило каталажкой, не расставался с ним ни днем ни ночью.
Нет, лучше всего уехать в Хиву и поступить на службу к хану.
Власть слабела все больше, и потому в степи не сразу поверили слухам о мобилизации, или, как ее тут называли, реквизиции, киргизов, сартов и прочих инородцев для помощи России в войне. Поначалу слухи не подтверждались. Однажды, когда волостных и аульных старшин срочно вызвали в Тургай и люди вовсе уж приготовились к вести о мобилизации, оказалось, что речь идет совсем о другом.
Перед собравшимися выступил чиновник особых поручений из Оренбурга господин Курбатовский:
— Господа чиновники и господа степняки, к вам ныне обращены взоры отечества! Солдаты, сбережения и снаряды — вот то, что сломит любого врага нашего, вот то, что даст нам всем скорую и радостную победу. Государь император верит в любовь и преданность своих младших сыновей — степных батыров и джигитов. Он верит, что поймут они нужды армии, поймут, что оружие и снаряды расходятся в небывалую войну в небывалых количествах. Но делать оружие и снаряды и возобновлять их запасы нельзя без больших и непрерывных затрат. Вы, господа степняки, можете и должны участвовать в этих затратах. Берите же деньги и покупайте на них бумаги военного займа!
Русские чиновники, стоящие у крыльца правления, с которого вещал приезжий, думали о том, что конца этим тратам не предвидится и патетичность Курбатовского — тому доказательство. Чем бедней нищий, тем красноречивей его просьбы, а нищему, как говорится, бог подаст. Волостные и старшины, поняв, что опять надо платить, хмуро прикидывали, откуда и сколько надо брать.
Курбатовский ускакал в Оренбург и слал оттуда запросы о ходе продажи бумаг военного займа. Он считал, что после такой речи дело пойдет само собой.
В степи же не торопились. Даже собрав деньги, аульные старшины и волостные не спешили везти их в уезд, потому что слухи о мобилизации все накатывали и накатывали. Как волны. Каждая новая была страшнее предыдущей. Что будет, не знал никто. Хорошего не ждали.
Губернатор Эверсман был человеком равнодушным. Он скрывал это, прятал ото всех за внешней внимательностью, за выверенными у зеркала гримасами удивления, негодования, восторга. Он уставал от собственного актерства, уставал до сердечных болей.
Текст приказа, который был предложен на подпись губернатору, составил самоуверенный, даже нагловатый, одинаково широкий в плечах и пояснице Александр Васильевич Курбатовский. Он был сравнительно новым в Оренбурге человеком, и Эверсман слегка остерегался его. Непонятные люди восходят нынче к государственной власти. То ли из разночинцев, то ли из купцов, то ли из полячишек. Не знаешь даже, где в его фамилии ударение ставить. Боясь будущего, тургайский губернатор в каждом новом человеке и в каждой новой ситуации видел явление, грозящее скорой гибелью.
Текст собственного приказа показался Эверсману слишком выспренним и глупо возвышенным.
Курбатовский прямо поглядел в глаза губернатору:
— Не из головы писалось. По образцу.
— Штиль! Штиль смущает, — сказал губернатор. — Попроще бы.
Курбатовский нахмурился:
— Простота хуже воровства, Михаил Михалыч. Простота стиля есть основа вольнодумства, не помню, кто это сказал. Мысль не должна проникать в ум и сердце. В глубинах души возможны неожиданности. Мысль должна свистать наискось, вроде бы по касательной, как сабля голову рубит. Раз — и нету! Наискось легче.
Эверсман поморщился, но тут же изобразил сочувственную улыбку.
Приказ он впервые внимательно прочитал уже после опубликования в газете. Первоначальной неловкости он не испытал. На газетной полосе все выглядело не так глупо. Часть официальная начиналась с распоряжения Верховного Начальника санитарной и эвакуационной части: «Повелеваю прекратить действие приказа моего от 25 февраля 1916 года № 123 относительно обязательного сбора лечебными заведениями использованного перевязочного материала. Подписал: Генерал-адъютант Принц Александр Ольденбургский».
Это, значит, о грязных, вонючих бинтах. «Повелеваю». И почему такое нужно в газетах печатать? Далее шло творчество Курбатовского:
«К киргизам Тургайской области В 25-й день минувшего июня месяца воспоследовало Высочайшее его императорского величества Повеление, которое будет встречено всем киргизским населением с чувством глубокого удовлетворения и с искренней радостью».
Эверсман усмехнулся, представляя себе, сколько будет этой радости. Бунта бы не было!
«За все время третий уже год продолжающейся ужасной войны киргизское население Высочайше вверенной мне области, не несущее воинской повинности, переживало в глубине верноподданнических сердец своих тяжелое чувство какой-то ничем не заслуженной отчужденности от всей остальной массы населения Империи, отдающей на войну, на защиту ЦАРЯ и Родины, своих отцов, мужей, братьев и сыновей.
Не отбывая воинской повинности, но всей душой горя желанием послужить в тяжелые минуты жизни нашей Родины своему ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, киргизы щедро жертвовали на нужды войне все, что могли: давали и деньги, и скот, и лошадей, но тем не менее глубоко чувствовали, что сравняться с теми, кто отдает на защиту Родины свою кровь, свою жизнь, они далеко не могут.
Томились от этого тяжелого чувства благородные сердца кочевников, но не в силах были киргизы лично принять участие в войне даже и в качестве добровольцев…» А может, прав Курбатовский: «Наискось, со свистом, вроде бы по касательной». Все так нынче пишут. Подальше от правды, наискось к уму.
«Не имея достаточных средств, чтобы создать свои отдельные киргизские полки, как то сделали туркмены и др. богатые инородцы, киргизы не чувствовали себя в силах поступать в ряды общей армии: не зная русского языка, совершенно незнакомые с европейской обстановкой тех местностей, где идет война, киргизы с горечью сознавали, что, оторванные от родных своих кочевок и разбросанные поодиночке в рядах обширной русской армии, они растеряются от чуждой им обстановки и не смогут принести никакой пользы общему делу».
Эверсман крякнул. Это бестактно, Курбатовский глуп: на эти строки могут обидеться.
«Ныне воспоследовавшее 25 июня ВЫСОЧАЙШЕЕ Повеление разрешает все эти гнетущие киргиз вопросы, и, даруя киргизам широкую возможность принять личное участие в деле обороны Государства, ставит их в такие условия исполнения ими своего верноподданнейшего долга, которые дадут киргизам возможность среди своих же сородичей послужить ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ и принести пользу Родине своим личным трудом на войне, не боясь ни незнания языка, ни незнания местных условий жизни и не обладая, наконец, никакими познаниями в военном деле».
Курбатовский — дурак, и хлопот мне с ним предстоит много, решил Эверсман.
«ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ благоугодно было Повелеть — привлечь всех инородцев, не отбывающих воинскую повинность, в том числе и киргиз, для военных целей в качестве рабочих, а не солдат, для работ по постройке укреплений, по устройству дорог и прочих сооружений в тылу армии, т. е. вне боевой линии.
Для выполнения этих работ призванные киргизы будут соединены в артели, причем кроме харчей от казны будут получать еще и поденную плату.
Призыву в первую очередь подлежат все киргизы в возрасте от 19 до 31 года, здоровые и годные к работам.
Объявляя об этом киргизскому населению ВЫСОЧАЙШЕ вверенной мне области, выражаю твердую уверенность, что те киргизы, которым выпадет счастье своими работами способствовать успехам нашей доблестной армии, сумеют оправдать оказываемое им ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ высокое доверие и на деле докажут свою безграничную Ему преданность, которую я хорошо знаю и о которой имел счастье не раз лично докладывать ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ.